Прощение - Михаил Литов

По роду деятельности эти люди занимались измерительной техникой, причем на уровне где-то между изобретательством и обслуживанием, но профессиональные темы обкатывались мало. Зато трепет прошел по ним, когда Жанна зачала рассказ о неудовлетворительном состоянии своего здоровья. С каждым вопросом, обращенным к Жанне и на смакование милых подробностей тех катаклизмов, что сотрясали ее естество, все жирела и добрела на скороспелых хлебах ответов моей благоверной их любознательность, и вдруг они сделались необычайно дружны, монолитны, словно одержимые одной идеей. Медицинская фабула взметнулась внезапно, как стяг над могилкой похороненного было духа искательства и жажды открытий, как огненный факел, как столб огня, дыма и еще какой-то ужасно фантастической жути, которая была, быть может, Божьей волей и предвещала создание нового мира. Голос Лоры стал высок до неестественности и разразился чудовищными речами; итальянский бедняк оторвался от изучения пола; краснолицая парочка открыла глаза и больше не закрывала. Все пришло в движение, зашевелилось, заговорило, и неискушенному могло представиться, что здоровое рвение сейчас помчит эту компанию к незабываемым, историческим деяниям, но обсуждаемый предмет был предметом аптечным, госпитальным, гиппократовским, так что движение их сильно пугало.

Страшные испытания подстерегали путника на этой заколдованной дороге, страшные ловушки, невероятно страшные подземелья, наполненные предсмертными хрипами и топотком скелетов, которые чревоугодно лязгали в темноте челюстями. Подстерегали колодцы с отравленной водой и будто из-под земли выскакивающие матери, умолявшие отобрать жизнь у них, но сохранить их деточкам, выскакивающие деточки, которые плакали о матерях своих, убитые горем отцы, дедушки, друзья, соседи, любовники и вообще привидения. И всюду застенки, камеры, кельи, где томятся обреченные на жестокие страдания узники с ампутированными ногами, распиленными черепами и вываливающимся наружу серым веществом, со вспоротыми животами, ослепленные или видящие то, что видеть не положено, обвешанные веригами, гремящие кандалами, закованные в цепи, каждое звено которых сверкает своим сатанинским блеском и являет вещь удручающую: то хлороз ранний, то хлороз поздний, то сердце ожирелых, то дистрофию алиментарную, и многое, многое другое, отчего волосы становятся дыбом. До конца дней своих не избавиться путнику от леденящего душу ужаса, испытанного им в тот момент, когда он, неосторожный и неловкий, нечаянно прикоснулся к коварному, мстительному щитовидному хрящу и, вздымая его вверх, привел бронх в опасную близость с аневризмой. Это ужас, ужас! Кожный зуд преследует несчастного по пятам, петехиально-геморрагические высыпания жарко и злобно попаляют затылок, а прямо под его занесенной в паническое бегство ногой вдруг происходит поражение лимфаденоидной ткани зрелище, которого не увидишь ни в аду, ни в ночном кошмаре. И вот уже бедняга путник, оглушенный, растерянный и близкий к расстройству речи, что часто сопутствует повышенному гримасничанию, бедняга путник, с его бесчисленными галлюцинациями, более или менее резко угнетенный лейкоэритро-тромбопоэзом с кровотечениями, поразительно напоминает собой алейкию Франка, даже если при этом у него не опустошается полностью костный мозг и не прекращается совершенно кроветворение.

Хронические болезни с их длительными ремиссиями, острые течения с тенденцией к законченной адинамии и в итоге к коматозному состоянию и смерти, - вся история человечества с точки зрения медицины, обращенная в прошлое и будущее, поднималась во весь свой исполинский рост в автобиографических рассказах этих людей. Я, вдавленный в кресло безумными волнами океана страстей человеческих, с трудом представлял себе, на каком свете нахожусь. Биение больных сердец, конвульсии расстроенных нервов, скрип расшатанных зубов, клекот плохо усвоенных клизм - это была музыка, симфония, проливающая свет на тайны жизни, на скорбность земного пути и одиночество страдающего, больного человека, никем не понятого, всеми забытого, отринутого даже собственными детьми, ибо у них своя жизнь, свои заботы, свои болезни. Бредовые картины поневоле возникали перед моим мысленным взором, наползали с тяжелым упорством первобытных чудовищ, все кромсая, все круша, толкая меня в слабоумие, ибо зелеными перепончатыми лапами угрюмо срывали лепесток за лепестком с некогда цветущих кущей моего здравого смысла. Не проходите мимо, помогите нам, пусть этиология нашей болезни неизвестна, но вы позаботьтесь о нас, мы нуждаемся в лечении, даже если нет никаких эффективных средств, - взывали какие-то шаткие понурые людишки на краю неоглядной залитой солнечным светом площади и, словно тени дрожащих на ветру деревьев, раскачивались в тщетных потугах сделать шаг туда, где им чудилась спасительная белизна покоя и умиротворения. А из таинственных глубин, имевших, наверное, свой особенный, ни с чем не сравнимый ужас, уже восходил встряхивающий землю гул, поднималась темная живая лавина и накрывала отчаянно вопивших горемык. Пробивались посреди площади остренькие и будто изрешеченные снарядами сооружения, далеко протягивались, сливаясь в своем дальнем конце с голубым небом и землей, и шевелящаяся черная масса заполняла их с той же быстротой, с какой сами они возводились невидимым творцом. В этом муравейнике, как и в лавине, уже можно было кое-что различить, некое подобие лиц, даже нечто в смысле гримас и жестов, нечто похожее на движение, поступки, на стремительный бег, на порыв и рев, на какой-то восторг, близкий к умопомешательству или отчаянию. Уже можно было различить костыли, протезы, окровавленные повязки на головах, свежие раны, вывихнутые руки, знамена, транспоранты, можно было увидеть женщину побойчее других, кое-как одетую, с грандиозными красными прыщами на голом заду. Она хрипло и словно бы не владея собой кричала в микрофон, бегая перед трибунами: да здравствуют наши замечательные диабетчики! ура-а! - и внушительное, с многократным эхом "ура" гремело над площадью, а диабетчики, только что едва ли не бессознательно стремившиеся припасть к солнечному асфальту всеми четырьмя конечностями, ускоряли шаг, ровняли ряды и груди. Под развевающимися красными полотнищами, среди забав и плясок, между передвижными, одетыми в цветы во всем их весеннем буйстве помостами, на которых застыли в чудесных символических позах юные жертвы родительских болезненных, иногда и преступных наклонностей, спешно выстраивались в колонну суетливые фигурки с явными симптомами потери сознания, с сильным покраснением лиц и бесконтрольным выделением кала и мочи. И снова кричала женщина в микрофон: привет вам, хлеб и соль вам, наши славные покорители спиртуоза! ура-а! - и на трибунах было волнение, были аплодисменты, и кто-то утирал платочком повлажневшие глаза. Уже накатывался невыносимый дух несанитарного состояния полости рта... я, на ходу подлечиваясь временным прекращением половых сношений, прибегая к снотворному и, дабы не прокусить язык, загнав между зубами ложку, рванулся из кресла и лишь в коридоре, набирая номер Шаржа и веря, что во всем свете нет у меня сейчас человека ближе, ощутил первые признаки облегчения страданий, выздоровления.

----------------

Случай этого дня рождения у Лоры иначе, как гиперболическим, не назовешь, и многого для верного понимания жизни из него не выжмешь. Но если немного поднатужиться и представить его неким зеркалом, то в таком зеркале непременно должна отобразиться моя удручающая беспомощность, прогрессирующая беспомощность: я все меньше понимал, т. е. все меньше в состоянии был понять, зачем живут люди, не имеющие никаких претензий на обладание Гулечкой или даже вовсе не подозревающие о ее существовании. Ради чего им жить? и чем они утешаются?

Они хранили полное равнодушие по отношению к моей подруге, и когда я пытался представить себя на их месте, меня одолевало самое настоящее раздражение, меня охватывала практически ненависть к случаю, который одним дает все, а других принуждает повиснуть в пустоте. Не все меня поймут, но я-то не сомневался, что случай - это и есть основа бытия. И меня он слишком, чрезмерно заполнил, а других обездолил и выставил в усеченном, попросту комическом виде. Это вовсе не шутка. История человечества сплошной пробел, а следовательно, неисправимое недоразумение. Люди умирают - все равно что тени исчезают с какого-то гладкого серого экрана, когда же буду умирать я, мне будет очень трудно избыть распирающую и угнетающую меня силу, и вот тогда-то я по-настоящему осознаю несправедливость случая, самой жизни, наградившей меня непомерными благами и возможностями счастья. Зачем же все свалилось на меня одного? У других только легкий шорох существования. Как у мышей.

Не спорю, могучая сила, обуревающая меня, самое жизнь, брызжущая во мне, избрали Гулечку прежде всего как иллюстрацию того, каких превосходных результатов можно было бы достичь, когда б мне удалось точно и надежно распределить их применение по всем жизненным направлениям. Поэтому Гулечка прекрасна, как богиня. Поэтому у нее бедра, хотя бы отдаленно сравнимых с которыми не сыщешь нигде, ни в каком уголке земного шара. Но этого не поймет ни добрый семьянин, ни даже тот, кто уже давно уяснил нецелесообразность каких-либо сношений с женщинами. О прочих представительницах слабого пола я и вовсе молчу. И в атмосфере столь явного непонимания люди становились попросту неинтересны мне, вот только не возьму на себя смелость утверждать, будто такое положение было мне совершенно безразлично. Напротив, оно устрашало меня, и мысленно я прилагал усилия, чтобы предотвратить беду.