Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Лиза задумалась. Подняла глаза вверх. На хвостатую звезду. Потом на сестёр. И честно ответила:

— Ничего. Абсолютно ни-че-го.

— Врёшь ведь.

Старшие сёстры обвёртывали косы вокруг головы, убирая на ночь. Лиза задумчиво возила щёткой по зубам. Пока Катя не отняла её. Быстро поболтала в ручье, стряхнула. Сунула в несессер. Застегнула.

Сёстры полезли обратно в карету.

Мать уже разложила там постель.

— Ноги какие холодные… Да не брыкайся, смирно лежи, — ласково ворчала. — Ну скорей же, скорей.

Карета была, верно, старая и громоздкая. Но, как в старину любили, просторная. У всех недостатков есть обратная сторона. Все четверо легли рядком. Натянули одеяло.

Некоторое время все четверо лежали в темноте с открытыми глазами. Дышали, притворяясь, что спят. Каждая думала о своём. Каждой было о чём.

Папенька помер зимой. С квартиры согнали весной. Сейчас было лето. Потом настанет осень. За ней — зима.

Но вскоре дыхание из притворно сонного стало сонным по-настоящему.

Лиза села.

Она услышала, как за окном переругиваются. Ругались шёпотом. Ругался Михайла. С бабой. Голос незнакомый. Лиза разобрала своё имя: «Лизавет Ванну будить не стану! Нет! Сгинь, сказал! Ещё на нас беду притянешь. Пошла отседа на хер!»

Бесшумно, никого не толкнув, Лиза выползла из-под одеяла. Она уже знала, как надо открывать дверь, чтоб не скрипнуть. Та и не скрипнула. На подножку не встала — та заскрипела бы, как ни вставай. Спрыгнула сразу в траву.

— Что такое, Михайла? — шепнула.

Тот обернулся:

— Барышня! Ну вот. — Разозлился на бабу, ещё тише ей шепнул: — Разбудила, стерва окаянная. Сказал же те по-хорошему: на хер пошла.

Лиза во все глаза глядела: баба была незнакомая. А впрочем, в темноте да в платке на волосах поди разбери.

— Как вас зовут?

— Агриппиною… Грушей то есть, барышня.

Кучер ворчал:

— Вот, Лизавета Иванна, народ какой. Наглый. Одному помогли, другого пожалели. Так уже молва пошла. Набежали, как тараканы.

— Если Груше нужна помощь, то надо постараться ей помочь, Михайла. Что такое? — повторила Лиза.

Михайла только рукой махнул. Отвернулся. Но не ушёл.

— Вы больны, Груша?

Та испуганно глянула на Михайлу.

— Михайла, не мог бы ты отойти, — терпеливо напомнила Лиза, — надо уважать чужую стыдливость.

— Не могу, барышня.

Она удивилась.

— Не просите, барышня. Не отойду. Нет и нет.

Лиза возмутилась. Обычно Михайла сам понимал и проявлял деликатность, особенно когда дело шло о… Вдруг Груша сказала:

— Не надо, барышня. Пусть. Мне стыда давно нет.

И задрала рубашку.

Вонь была омерзительная. Гной сочился сквозь повязку. Лиза совладала с собой — не попятилась, не зажмурилась. Села на корточки. Света от луны было мало. Повязку пришлось оторвать — присохла к ране. Баба вздрогнула от боли. Но не издала ни звука. Лиза приблизила лицо. Протянула руку. Пощупала. Кожа вокруг была горячей. Воспалённой. Сам нарыв — твёрдым.

— Что ж. Можно вылечить? — спросила из-за задранного подола.

— Ты где живёшь? — спросила Лиза. — Далеко отсюда?

— Из Мочаловки она, — встрял Михайла.

— Зачем это? — Баба опустила подол. Перепугалась.

— От людей не скроешь, — встрял зло кучер.

— Погоди, Михайла. Груша, вылечить можно. Можно попробовать, по крайней мере. Если недалеко живёшь, то пойдём к тебе. Нужна горячая вода. Нужна лавка или стол. Нужен свет. Нужно…

— Нельзя ко мне. — Глаза бабы метались: с Лизы — на Михайлу, с Михайлы — на Лизу. — Дети там. Детей только пужать.

— Ладно. — Лиза выпрямилась. — Попробуем здесь.

— Барышня! — взмолился Михайла.

— Зажги фонарь, Михайла. А воду на костре нагреем.

Во всё время экзекуции Груша не издала ни звука. Только крепче сжимала губы. Что ей больно, Лиза понимала. Но жалости не чувствовала. И не боялась этого. Первый раз только (первым был деревенский мальчик с раздувшейся рукой) — испугалась: «Что со мной? Почему я не чувствую ни-че-го? Только ровное сосредоточенное внимание. Передо мной же человек. Людей ведь полагается жалеть. Нет?» Потом перестала про это думать.

Наклонилась к зашитой ране. Перекусила нитку:

— Ну вот. Груша.

Вытянула из ушка и выбросила остаток нитки. Она, которую приучили ничего не выбрасывать, ни клочка, ни огрызка. Но почему-то знала: надо выбросить.

А иголку прокалить на огне. И до, и после.

Баба моргала, скашивала глаза на свой живот.

— Теперь отдыхай. Пока не заживёт.

— Отдохнёшь тут. Как же. С хозяйством.

— Пусть муж поможет.

Глаза бабы заметались.

— Нету у ней мужа, — вперил в Грушу злой взгляд Михайла.

— Одна я. С тремя дитями.

— Ну, соседей попроси по хозяйству помочь.

Баба странно глянула на неё. На Михайлу.

Михайла покачал головой. Сплюнул в траву.

Баба ушла, как пришла: в чащу. Из чёрного лес уже становился