Весна на Одере - Эммануил Казакевич

— Вот здесь удобно, — сказал Чохов.

Лубенцов посмотрел в бинокль и бросил Чохову с некоторым упреком:

— Далеко от немцев окопались…

В траншее сидели солдаты. Они разговаривали. Лубенцов прислушался. Черноусый старший сержант проводил, видимо, политбеседу. Он стоял у ручного пулемета, вглядываясь в серую пелену тумана перед траншеей, и одновременно говорил, время от времени поворачивая голову к внимательно слушающим солдатам:

— …Гитлер, значит, социалистом назвался, а хозяев и пальцем не тронул. Это, конечно, нам понятно: фашисты — цепные собаки капиталистов. Почему же все-таки Гитлер назвался социалистом? Потому что социализм идея правильная, передовая, она в крови у рабочих, рабочий человек от нее отказаться не может. И не пошел бы он за Гитлером, если бы не обман. Что правда, то правда, немецкий рабочий… того… дал себя обдурить этому бандиту. — Он замолчал, потом сказал с горечью: — Вот я шахтер. Ну, и в Германии есть шахтеры. И я все думал: как же немецкие шахтеры, горняки, допустили до такого страшного дела? Как это они пошли на нас, русских шахтеров? Как это они рубали уголек для тех заводов, что строили самолеты, юнкерсы, бомбившие мою родную шахту, где я работал всю жизнь и где рабочие — хозяева? Как их так обдурили? Вот, сознаюсь, не думал, что можно так облапошить шахтера! — Он помолчал, потом хмуро объяснил: — Шахтера — это я к примеру говорю… Рабочего, одним словом. И тут, конечно, надо проявить большое рабочее, советское сознание и понять, что к чему, чтобы не обозлиться на немцев вообще, на всех: и на тех, что охмуряли, и на тех, которых охмуряли… И товарищ Сталин нам об этом говорил всегда…

— Ваш? — вполголоса спросил Лубенцов у Чохова, одобрительно кивнув головой.

— Парторг Сливенко, — ответил Чохов.

— Правильно говорит, — сказал Лубенцов, хитро прищуриваясь. — Умница. Не то что некоторые другие.

Чохов покраснел: он прекрасно понял, что хочет сказать этим Лубенцов. Разведчик, понятное дело, вспомнил об их недавней стычке.

Сливенко между тем вдруг запнулся и умолк. Потом крикнул:

— Смотрите: немцы зашевелились!

Маленькие фигурки немецких солдат перебегали по железнодорожной насыпи.

— Сообщите артиллеристам, — сказал Лубенцов.

Чохов быстро пошел к телефону в свою землянку. Наша и немецкая артиллерия заработали почти одновременно. Дуэль продолжалась минут десять. Немецкие снаряды рвались несколько левее, но очень близко.

— Ложитесь! — сказал Лубенцов, не переставая наблюдать.

Он засекал по огненным вспышкам, по звуку выстрела и силе разрыва позиции и калибры вражеской артиллерии. В этом деле Лубенцов не знал себе равных — артиллеристы всегда консультировались с ним. Приглядываясь и прислушиваясь, он негромко говорил сам с собой:

— Так… семьдесят пять миллиметров… Хорошо… Еще одно того же калибра в створе между вокзалом и депо… Прекрасно. Ого, какая махина! Не меньше ста пятидесяти пяти миллиметров… Постой, постой!.. Она же… Ложись, ребята!

Он пригнулся. Вслед за отвратительным свистом позади траншеи разорвался снаряд. Захрустела и разлетелась на куски одинокая ольха невдалеке от землянки Чохова. Засвистели осколки и куски дерева. Лубенцов осмотрелся и увидел командира роты. Чохов стоял на земляном горбе, до пояса высунувшись из траншеи, и курил с таким независимым видом, словно ехал в карете. Лубанцов усмехнулся полунасмешливо, полуодобрительно и подумал: «Экий хвальбишка! А смел, ничего не скажешь!»

— Спуститесь пониже, — сказал он. — К чему рисковать зря?…

Чохов послушался.

Артиллерийская дуэль закончилась так же внезапно, как и началась.

— Пошли, — сказал Лубенцов, обращаясь к разведчикам, — надо доложить комдиву обстановку, — он дружески пожал руку Чохову на прощанье и опять сказал:

— А парторг ваш — молодчина! Настоящий коммунист…

Разведчики вскоре скрылись из виду, а Чохов еще некоторое время постоял в траншее, думая о Лубенцове с внезапной симпатией.

Чохов был храбр и знал это, но он не мог не отметить про себя, что храбрость Лубенцова более чистой пробы.

Лубенцов не красовался своей неустрашимостью. В траншее он стоял не потому, что хотел показать людям, на что способен, а потому, что ему это нужно было для дела. Чохов заметил любовь к Лубенцову разведчиков. Солдаты второй роты уважали Чохова, но в их отношении к нему не было той сердечности и почти слепого доверия, каким, очевидно, пользовался гвардии майор у своих солдат.

Чоховым овладело свойственное очень молодым людям желание походить на поразившего его воображение человека. Однако он тут же поспешил «осадить себя». Ему показалось унизительным это чувство.

Гвардии майор на обратном пути в штаб думал о Чохове и, по правде сказать, не так о нем, как о связанной с ним позавчерашней и, видимо, последней встрече с Таней.

XVIII

Недоброжелательность по отношению к Тане, сквозившая в обращенных к Лубенцову словах медсестры, не была случайной. Люди медсанбата с недавних пор осуждали Таню, которая вначале всем очень понравилась.

Дело в том, что уже с месяц, как один из корпусных начальников, полковник Семен Семенович Красиков, стал оказывать Тане особое внимание. Это был человек вдвое старше ее, внушительного вида офицер, известный в дивизиях своей строгостью и личной храбростью. Все знали, что у него есть взрослая дочь чуть ли не Таниного возраста.

Если бы товарищи по работе относились к Тане равнодушно, их бы, вероятно, не тревожила эта история. Но они полюбили Таню, и им было досадно разочаровываться в ней. Особенно негодовала лучшая подруга Тани, Мария Ивановна Левкоева, командир госпитального взвода, узкоглазая, высокая, говорливая брюнетка с татарскими скулами и пышной грудью. Правда, она вообще относилась исключительно недоверчиво к мужчинам. Тех медсестер, у которых были «симпатии» среди солдат и офицеров, она без конца укоряла.

— Вы думаете, это так пройдет? — говорила она. — Не беспокойтесь, война ничего не спишет! Вы думаете, не узнается? Приедете, мол, домой и начнете новую жизнь? Дудки! Мир тесен, уважаемые девушки! Уж поверьте мне!

Неизвестно, следовали ли ее советам девушки медсанбата. Что касается Тани, то она напрямик заявила Маше, что не желает слушать нотации, и в ответ на гневные речи подруги только заливалась своим тихим смехом.

Этот смех обезоруживал Машу. Вообще всем становилось хорошо на душе от Таниного смеха: столько чувствовалось в нем душевной доброты. Он сразу менял все представление о ней. Когда она была серьезна и на ее лбу между темными бровями обозначалась строгая вертикальная морщинка, многие считали ее суровой, недоступной и даже немножко злой. Но стоило ей засмеяться, как тотчас становилось ясно, что душа у этой стройной и строгой женщины нежная и прямая.

Раненые, не знавшие ее фамилии, так и называли ее: «Та врачиха, что хорошо смеется».

Перед отъездом Тани на совещание хирургов в санотдел армии Маша (в который раз!) попыталась поговорить с ней по душам.

Маша без стука вошла в Танину комнату, постояла с минуту у двери, почему-то шевеля руками в карманах шинели, будто лезла за словом в карман вопреки своему обыкновению. Потом она порывисто обняла Таню и даже всплакнула.

Слезы Маши обидели Таню. Она резко сказала:

— Чего вы меня оплакиваете? Почему вы лицемерно молчите, криво усмехаетесь? И вообще, кто вас просит опекать меня? Семен Семенович очень добрый и славный человек…

— Добрый! Знаем мы этих добряков! — вскрикнула Маша.

— Что за глупости у тебя на уме! — засмеялась Таня. — Для твоего успокоения могу тебе сообщить, что Семен Семенович относится ко мне просто как хороший товарищ.

— Не смейся, пожалуйста, — загородилась Маша рукой от Таниного смеха. — Что ты думаешь? Он тебя удочерить хочет? Пожалел сироту? Ну, как знаешь… Видимо, тебе льстит, что полковник увивается вокруг тебя, что со всеми он строг, а с тобой ласков, что он учит тебя водить машину… А мне это противно!

Она ушла, сердито хлопнув дверью.

Красиков нравился Тане. Действительно, ей льстило, что человек с большим жизненным опытом относится к ней дружески, предупредительно, а может быть, даже и любит ее. Ей необычайно импонировала его храбрость, о которой она много слышала. Правда, Таня довольно решительно отклоняла попытки Красикова заводить разговор на лирические темы и только отшучивалась.

Вернувшись с совещания хирургов, еще под впечатлением этой шальной поездки в карете и неожиданной встречи с Лубенцовым, Таня пошла к командиру медсанбата капитану Рутковскому. Сюда во время их разговора позвонил Красиков. Рутковский передал ей трубку.

— Вы уже приехали? — обрадовался Красиков. — Как съездили?

— Очень хорошо! — ответила Таня. — Оставила своих в Польше, а вернулась к ним в Германии… И знаете, каким образом я въехала в Германию? Никогда не угадаете! В карете! В самой настоящей, графской!