После дождика в четверг - Владимир Орлов

– А насчет трелевочного Ермаков посылал, – вспомнил Крылатый с бетономешалки. – Мы еще гонца отправим.

– Отправьте, – сказал Терехов.

Он подошел к берегу, к черной лодке, а рябой хозяин ее стоял тут же, и Терехов улыбнулся вдруг ему и сказал совсем нерешительно, даже заискивающе:

– Поедем, что ли?

– Куда? – спросил мужик.

– Мост поглядеть и на остров.

– Не поеду! – взвился вдруг мужик. – Никуда не поеду. Поищи сумасшедших.

– Струсил, что ли? – тихо сказал Терехов.

– А пошел ты! – заорал мужик. – Пятнадцать рублей, хочешь?

– Ни шиша не получишь, – сказал Терехов и шагнул к лодке.

Мужик сначала не понял его движений, а когда Терехов забрался ловко и мгновенно в лодку, он вцепился в ее борт и стоял так, якорем, и Терехова бранил и милицию вспоминал через слово. Терехов потерял равновесие, свалился, а потом привстал на колени, покачивался в лодке, которую трепала Сейба, и смотрел в желтые ненавидящие глаза мужика. «Кержак чертов, – думал Терехов, – жадюга…» Весло нашли руки Терехова, и, выхватив весло, Терехов закричал:

– А ну отвали, а то свистну промеж ушей!

– Вылазь, сволочь, – хрипел сосновский, – бей меня, не отпущу, сначала свое добро наживите… Вылазь!

И Терехов, несмотря на свою ярость, так я застыл с поднятым веслом, видел в желтых усталых глазах и злость, и какую-то извечную тоску, словно уводили у рябого крестьянина последнюю скотину и он был готов броситься со стоном в ноги обидчику, хотя и знал, это без толку. Но делать было нечего, и Терехов заорал, срывая голос, и самому ему было противно слышать себя:

– Уходи, говорю, а то…

Терехов махнул веслом, делая вид, что хочет ударить мужика, и надеясь, что, когда весло опустится, мужик от испуга отпрянет и уберет руки, но весло было уже у самого лица мужика, а он все стоял, гордый и готовый принять смерть, лодку не отпускал. С трудом Терехов удержал весло, с трудом со своими мышцами управился, и хотя он не ударил мужика, все же толкнул его веслом, не больно, но резко, и мужик, ахнув, вскинул к лицу руки, – может быть, ему показалось, что этот свирепый медвежистый парень стукнул его, – сделал два кривых коротких шага назад и, пошатнувшись, осел на измятую мокрую траву у самой воды. Терехов, перегнувшись, вжал весло в резиновое дно Сейбы и, крякнув, оттолкнулся, быстро и судорожно, как вор-новичок, выскочивший из выпотрошенной им квартиры, и пустил отвоеванное суденышко в плавание. Он греб сначала спиной к реке и все не уплывал и видел, как сидел сосновский на земле, закрыв лицо здоровенными ладонями.

Терехов наконец повернулся лицом к реке и мосту. Но и теперь не проходило чувство, что он совершил какую-то гадость и ее не забудешь, словно он на самом деле угнал у мужика коня-кормильца или шашкой на лету рубанул его и он за тереховской спиной корчился сейчас с разрубленным черепом. Лицо мужика показалось Терехову неожиданно знакомым, может, и вправду приходилось с ним сталкиваться раньше, впрочем, какое это имело значение. «Вот ведь черт, – думал Терехов, – вот ведь сквалыга, может, и лодка-то пригодилась впервые за двадцать лет…» Но как бы он ни называл мужика, он все время видел желтые глаза его, усталые и тоскливые, и то, как он оседал на землю, закрыв лицо ладонями, и Терехову было стыдно.

И все же Сейба вскоре заставила Терехова забыть о неприятных мгновениях: теперь Терехов жалел, что оказался в лодке один, понял, какими крепкими и сноровистыми были мускулы мужика, надо было не спешить, а прихватить в помощники кого-нибудь из шоферов. Но мало ли чего надо было, а вот теперь он сидел в лодке один и греб к мосту.

«Ах ты, Сейбушка, ах ты, милая», – говорил про себя Терехов при каждом гребке, говорил ласково, словно ему было приятно иметь дело с этой сумасшедшей рекой, и гребки у него выходили удалые и ритмичные. Но весла тяжелели, и Терехов уже злился и приговаривал громко: «Ах ты, Сейба, ах ты, дура…» Но ни усталость, ни ветер, ни грустный дождь уже не могли сбить возбуждения Терехова.

Потом он уже не выговаривал Сейбе, а пел про себя, скорее даже не пел, а бормотал незамысловатые строки, подсказанные нынче Рудиком: «Спокойной ночи, спокойной ночи, до полуночи, а с полуночи…» Всегда, когда ему было трудно, было трудно его рукам и телу, он вспоминал какой-нибудь куплет, помогающий движениям, вот и тут Терехов бормотал глупые детские строчки, все более лихо и отчаянно, и слова уже не казались ему глупыми, напротив, каждый раз он видел в них новый и новый смысл, каждый раз по-иному бормотал их, и сейбинские брызги, бившие Терехову в лицо, не мешали ему. И ему казалось, что Сейба слышит его слова и понимает их.

Сейба гнала лодку, подталкивала ее рыжей своей грудью, помогая, она давала только одну тропинку, а Терехову надо было пробиваться вбок, к мосту, и Сейбе это не нравилось, вот она и выламывалась. А Терехову хотелось сразу же выбиться на середину Сейбы, и он бился с ней с удовольствием, и, даже когда руки его стали деревянными, Терехов не испугался, он дал рукам отдохнуть, расслабил их и потом заработал снова, показывая Сейбе, что сил у него хватит надолго.

«Спокойной ночи, спокойной ночи…» – все бормотал Терехов и все кланялся и кланялся Сейбе, как заводная игрушка, и, когда увидел, что лодка оказалась на самой стремнине и прямо перед ней метрах в ста средний ряж моста, он прикрикнул довольно, отпустил весла и позволил себе разлечься в лодке и ноги даже положил на нос. Мост надвигался быстро, а Терехов все лежал, показывая полное пренебрежение к Сейбе и летящим ему навстречу тяжеленным бревнам ряжа, готовым разнести лодку в щепу. Но когда до моста осталось метров пять, Терехов приподнялся ловко и встал тут же в полный рост, плыл так секунды, стоял пошатываясь, а потом вцепился в бревна моста и, упершись в них, остановил ногами лодку. Он огляделся, стянул толстый кожаный ремень с брюк и аккуратно, не спеша привязал им лодку к костылю, вбитому в одно из бревен. Подтянувшись, он влез на мост и, сунув руки в карманы, стал по нему прогуливаться.

Терехову стало вдруг смешно. Вокруг летела бешеная рыжая река, тащила с собой пену, смятые цветы, сваленные ветром деревья, сбитые размокшие гнезда, летела к Енисею, сама прикинувшаяся на день Енисеем, и берега ее были далеко-далеко, а он разгуливал по самому ее стрежню, шагал по мокрой деревянной горбине моста, по мокрой спине «Наутилуса», вылезшего подышать, и Сейба с ним ничего не могла поделать, только примириться ей оставалось, что парень в черном ватнике разгуливает в ее владениях и смотрит на нее свысока. «Эй ты, Сейба!» – закричал Терехов и засмеялся.

Потом он долго ходил по деревянному настилу и осматривал каждое бревнышко, ложился около ряжей и разглядывал, как Сейба бьет в спину каждому из них и не наделала ли она плохого. После этого он прошел на другую сторону моста и тут начал обследовать. Все вроде было в порядке, и Терехов посчитал, что он может спокойным отправляться на остров. «В порядке, – проворчал про себя Терехов, – это если сверху глядеть, а если снизу…» Снизу, наверное, и водяной ничего не увидел бы в сегодняшней бурой воде. И все же Терехов не слезал в лодку, а все ходил по мосту, поглядывая на воду, и потом сказал: «Эх черт!» – и неловко сел на бревна, ноги свесив в Сейбу. Так он посидел с минуту, болтал ногами, и брызги летели от них, а Терехов снова принялся напевать «Спокойной ночи, спокойной ночи», понимал, что оттягивает мгновение, на которое решился, и все же наконец ухнул с ругательством в летящую воду. «Ух, горячо!» – стонал Терехов, а сам уже стоял, схватившись левой рукой за шляпку костыля, и вода была ему до плеч, а правой он ощупывал одно за другим скользкие бревна. Сначала он думал, что привыкнет к леденящей воде, но не привыкал, она все обжигала его, и тогда он решил просто вытерпеть и, подтягиваясь руками за бревна настила, раскачиваемый Сейбой, добрался до соседнего ряжа, рассчитывая осмотреть все пять. И тут, когда Терехов снова правой рукой выискивал раны моста, он почувствовал, как в пальцы ему ткнулось что-то твердое и острое. Судорожно, будто поймал он рыбу и боялся, как бы не выпрыгнула она из сжатых его пальцев, дернул Терехов руку из воды и на ладони увидел серый, облизанный водой камень. «Камушек, сукин сын, гравий…» Тут же Терехов опустил руку, и снова кожа его ощутила вялые удары волочившегося в воде камня и гравийных крошек. Потом Терехов пробрался к другим ряжам и у двух из них понял, что вода и там вымывает гравий из деревянных срубов.

«Вот тебе, бабушка, и…» Подтянувшись, Терехов вылез на настил, и ветер тут же выморозил его. Терехов прыгал и носился по мосту взад и вперед, пытаясь разогреться, но его била дрожь, а потом еще Терехов вспомнил, что на него смотрят с обоих берегов, и он остановился у лодки в некотором смущении. Он отвязал ремень и за его пряжку потащил лодку, вертевшуюся на воде и шлепавшую бортом о бревна, к сейбинскому концу моста. Он смотрел на лодку рассеянно и думал не о ней, а о камушках, ткнувшихся в его пальцы.