Гусман де Альфараче. Часть первая - Матео Алеман

Каждому понятно, что величайшее добро, на которое способен лучший в мире друг, может быть трех видов: либо этот друг будет поддерживать нас своим влиянием или имуществом, делясь с нами всем, что имеет; либо ради нашего благополучия отдаст свою жизнь; либо ради спасения нашей чести пожертвует своей. Вряд ли найдется друг, способный на такие деяния, а если подобные люди и встречались, то весьма редко, а в наш век, пожалуй, и вовсе некого привести в пример. Но даже найдись такой друг и сделай он все, о чем я говорил, это гораздо меньше, нежели геометрическая точка, если только можно сравнивать несуществующие величины. Ибо если мой друг и отдаст мне все свое имущество, это не может спасти меня от ада: ведь достояние свое мы растрачиваем не с добродетельными людьми, а с такими же, как мы, грешниками, которые вводят нас во грех, их-то именуем мы друзьями и им отдаем свои деньги. Если друг ради меня пожертвует своей жизнью, мою жизнь он этим не продлит ни на одно мгновенье. Если же он ради меня утратит или запятнает свою честь, я скажу ему, что нет чести превыше служения господу и то, что к этому служению не причастно, есть ложь и зло. Итак, все, что мог бы мне дать мой друг, — суть блага преходящие, а потому суетные и призрачные.

Зато в моем враге все для меня пожива, все мне во благо, коль я того пожелаю. Ибо за ненависть врага ко мне я могу возлюбить его, а за это и бог возлюбит меня. Я прощаю своему врагу ничтожную обиду, а мне за это прощается и отпускается несметное множество грехов. Пусть он меня проклинает, я его благословляю. Его проклятия повредить мне не могут, а я за свои благословения и сам благословен буду: «Приидите, благословенные отцом моим». Вот и выходит, что враг побуждает меня мыслями, словами и делами своими к делам благим и истинным.

В чем же, по-вашему, причина столь великого чуда и в чем сила высокой добродетели всепрощения? Что ж, скажу: в том, что так велит нам господь, таков его завет и непреложная воля. И если должно выполнять приказы земных царей, то сколь священней приказы царя небесного, пред коим падают ниц все венценосцы на земле и в небесах. Слова же его: «Я так велю», — суть не что иное, как сироп, коим подслащается горечь того, что он требует от нас. Ежели врач пропишет больному цветы и побеги лимона, зеленые орехи, кожуру апельсина и корни змеедушника[68], не скажет ли на это больной: «Помилуйте, сеньор, увольте меня от таких лекарств! Даже здоровый, крепкий человек и тот не выдержит». Посему лекарства эти подслащивают, дабы больной мог проглотить их с удовольствием, и самое горькое снадобье, сдобренное сахаром, становится вкусным и приятным.

Таково же действие сладостных слов божиих: «Я велю вам любить врагов ваших». Они превращают в лакомство то, что прежде казалось невкусным, и тогда противное для нашей плоти, отвратительное и горькое, как желчь, на наш развращенный вкус становится приятным, лишь только дух наш прикажет: «Пей сие лекарство, оно вкусно и сладко, ибо сам Христос, наш спаситель, так велит». И если меня ударят в одну щеку, я подставлю другую, ибо высшая честь в том, чтобы с точностью исполнять приказы старших и ни в чем не нарушать их.

К примеру, приказывает генерал своему капитану засесть у теснины, по которой намерен двинуться неприятель, — в таком месте, где капитан этот может напасть на врага и разбить его. Но генерал говорит: «Помни, и это очень важно: я требую и приказываю не трогать неприятеля, даже если представится случай для атаки и вражеские солдаты станут подзадоривать тебя». И пусть они, двигаясь по теснине, осыпают капитана угрозами и всячески поносят его, обзывая трусом. Разве могут слова эти оскорбить нашего капитана? Разумеется, нет; он будет лишь смеяться над чванливым врагом, коего без труда мог бы разбить, если бы не приказ. Нарушив же оный, капитан поступил бы дурно, не выполнил бы свой долг и заслужил бы наказание. Так почему же мы не радеем о соблюдении приказов господних? Почему нарушаем их? Ежели капитан ради жалованья, а коль особо посчастливится, то ради энкомьенды, неукоснительно выполняет приказ, почему бы и нам не последовать его примеру? Ведь за это нам даруется энкомьенда вечная в небесах.

А тем паче что тот, кто дал сей приказ, сам первый же оный выполнил и применил, когда кощунственная рука римского наместника оскорбила заушением его святейший лик, а он в ответ не сказал ни единого слова и даже не впал во гнев. Ежели сам господь терпеливо сносил поругания, чего же ропщет и ерепенится человек, сей червь ничтожный? Слово ему скажи не так, и он уже лезет на рожон, губит душу, чтобы спасти свою честь, поступая по обычаю нехристей, словно сам нехристь: ему, вишь, непременно надо подраться, а вернее — предаться в объятия сатаны, врага рода человеческого, и бежать объятий спасителя своего. А ведь все мы знаем, что спаситель, заповедуя нам свою волю в смертный час, пригвожденный к кресту, покрытый ранами, страждущий, истерзанный с ног до головы, на которой волосы, слипшись от запекшейся бесценной его крови, стали жесткими и твердыми, как кора, а раны под терновым венцом страшно зияли, — в этот час, прощаясь с матерью и учеником, обратился к вечному отцу своему с последней, самой великой мольбой и в смертной муке, когда душа покидала божественное его тело, молил простить тех, кто распял его.

По примеру спасителя поступил святой Христофор;[69] получив пощечину, он вспомнил о той, которую стерпел наш учитель, и сказал: «Я отомстил бы, но я христианин». Стало быть, мститель для нашей матери-церкви — словно отрезанный ломоть. Вот и святому Бернарду[70] дали пощечину на глазах у всей братии, а когда монахи захотели отомстить за него, святой пожурил их, говоря: «Не гоже мстить обидчикам друга, ежели денно и нощно ты молишь бога о прощении для своих обидчиков». Когда побивали камнями святого Стефана[71], он сокрушался не о том, что жестокие удары близят час его кончины, но лишь о том, что лютые гонители губят свою душу, и, скорбя о них в предсмертных муках, молил господа не вменить им греха сего, особливо Савлу, который в ослеплении столь ревностно защищал свою веру, что повелел палачам снять плащи и одежды, дабы сподручней им было избивать святого мученика.

И такова была сила молитвы, что она обратила в истинную веру будущего славного апостола Павла. Сей апостол, превеликий знаток христианского учения, понимал, что всего важнее для спасения нашего — побеждать свой гнев, чтобы солнце не заходило во гневе нашем. Он говорит: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте. Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его»[72]. И если вы этого не сделаете, вам отмерится тою же мерой, и как вы прощаете, так и прощены будете. Апостол же Иаков говорит: «Без милости и по всей строгости закона будут судимы не оказавшие милости»[73].

Сей божественный завет усердно соблюдал богобоязненный Константин Великий; когда императору донесли, что враги, желая оскорбить его, совершили поношение и сотворили надругательство над его мраморным подобием, забросав камнями и повредив на нем голову и лицо, император в великом своем смирении и не подумал разгневаться, а только ощупал руками свое тело, приговаривая: «Какие удары? Какие раны? Ничего не чувствую, и мне ничуть не больно от всего того, что, по вашим словам, мне причинили». Этим дал он понять, что бесчестье существует лишь в мнении тех людей, кто почитает это за бесчестье.

Но не подумайте, что, коль скоро вы откажетесь от мести и простите оскорбившего вас, он выйдет сухим из воды. О нет! Нанося бесчестье вам, он бесчестит и господа, коему принадлежите и вы и он. В сем мире есть владыка, а когда во дворце или во владениях государя оскорбляют кого-нибудь, то тем самым наносят оскорбление и государю. И пусть обиженный простит — этого еще недостаточно, ибо бесчинный и позорный поступок нарушает законы, установленные государем, и оскверняет его дом и страну. Потому и говорит господь: «Мне отмщение и аз воздам»;[74] придет время, и он сам отмстит за все. Горе тому, над кем разразится гнев господень, лучше бы ему не родиться. Итак, никогда не воздавайте злом за зло, если не желаете зла себе. Тогда умножатся заслуги ваши пред господом и вы вознаградите себя своей же рукою; подражая тому, кто велит так поступать, вы приобщитесь к его славе. Не мешайте же излиться ярости гонителей ваших — и вы обретете спасение. Возблагодарите их за все обиды — и вас ждет райская обитель и блаженство.

Как бы я хотел удержать в памяти все благие наставления доброго каноника, чтобы повторить их здесь, — то были слова, идущие прямо с неба, чистейшее Священное писание. Я тогда искренне решил следовать его поучению. Ежели рассудить, говорил он сущую правду. Есть ли лучшая месть, чем когда мог отомстить, но не отомстил? И что хуже мести — этой страсти к насилию? Что больше позорит нас пред богом и людьми, нежели месть, дозволенная лишь диким животным? Она свидетельство трусости и малодушия; лишь в прощении славная для нас победа. Мститель становится ответчиком, тогда как, простив, мог бы стать истцом. Разве мыслима бо́льшая дерзость, чем та, когда творение хочет завладеть правами творца своего, составить себе капитал из чужого достояния и, присвоив его, скрыться? Если ты сам себе не принадлежишь и ничего в тебе нет твоего, как может обидчик лишить тебя чего-то? Пытаясь отомстить, ты вступаешь в соперничество с твоим владыкой, сиречь с богом; предоставь же мщение ему, и господь рано или поздно воздаст злодею; впрочем, разумно направленное к цели не может прийти слишком поздно. Вырвать месть из рук господа — замысел греховный, нечестивый и бесстыдный. А если бы даже отомстить за оскорбление надлежало тебе, скажи, что на свете благороднее, чем творить благо? А есть ли большее благо, чем никому не причинять зла? Есть. Творить благо тому, кто тебе чинит зло и преследует тебя, — так нам завещано, так и должны мы поступать. Ибо воздавать злом за зло — дело сатаны, а добром за добро — естественный долг человека. Даже зверям он доступен, и когда их не преследуют, они не нападают первые. Но желать и делать добро тому, кто причиняет тебе зло, это деяние более чем естественное, это божественная лестница, возносящая нас к славе вечной, это ключ, отверзающий небеса, это блаженство для души и покой для тела.