См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

Случается, что иногда после обеда, когда Момик уже хочет отделаться от дедушки, уложить его спать и быстрей спуститься в чулан, дедушка так особенно смотрит на него и как будто умоляет глазами позволить ему немножко выйти на улицу, и, хотя снаружи идет дождь и довольно холодно, Момик чувствует, как дедушке трудно дома, как он мучается, и соглашается. Тогда они оба надевают пальто, и выходят, и запирают оба замка, нижний тоже, и Момик держит дедушку за руку и ощущает, как горячие струи дедушкиной истории прорываются в его руку и поднимаются к голове, и, хотя дедушка не знает об этом, Момик наполняется его силой и выдавливает из него для себя еще немного этой силы, как из тюбика, так что дедушка начинает потихоньку верещать и скулить, и пытается отнять свою руку, и смотрит на Момика, как будто что-то понимает.

Они усаживаются на мокрую зеленую скамейку и видят, что вся улица сделалась совершенно серая и как будто приподнялась и встала чуть-чуть наискосок из-за дождя. Туман меняет вид домов и деревьев, все выглядит таким другим, таким печальным. Из ветра и подхваченных им листьев выступает вдруг черный лапсердак, разрезанный сзади на две половинки, или блондинистый парик, или два чокнутых паяца, которые держат друг друга за руки и роются в мусорных баках. Все дедушкины друзья постепенно стягиваются к лавке, хотя никто не сообщал им, что он тут, и вот открывается дверь в доме у Бейлы, и маленький симпатичный Аарон Маркус осторожно спускается по ступеням, хотя Бейла умоляет его не выходить, но, когда она видит вдруг, что и Момик там, ого, как она набрасывается на него, чтобы немедленно забирал своего дедушку и возвращался домой, но Момик только смотрит на нее и ничего не отвечает, и под конец она сдается и со злостью хлопает своей дверью.

Господин Аарон Маркус подходит, усаживается на лавку и принимается кряхтеть, а все остальные стараются чуть-чуть подвинуться, чтобы освободить ему место, и тоже кряхтят, и Момик начинает кряхтеть с ними вместе и чувствует, что это ему приятно. Момик уже почти не боится вечного кривляния господина Маркуса, лицо которого выглядит так, как будто ему сто лет и еще сто двадцать. Однажды он спросил у Бейлы: может, он строит все эти рожи из-за какой-то, не дай Бог, болезни или еще чего-нибудь такого, но Бейла сказала, что отец ее Хезкеля, да будет память его благословенна, заслужил, чтобы ему не лезли в душу, в особенности такие наглые бесстыжие дети, которые обязательно должны все знать, и что им еще придется кое-что узнать, когда они станут постарше, и Момик понял, что она имеет в виду: прежде, чем ему исполнится десять, он не услышит от нее ничего, ни единого словечка, но, разумеется, не отстал (ведь мы уже знаем, что такое Момик), просто отошел и поразмыслил обо всем этом хорошенько и через некоторое время вернулся к Бейле, встал перед нею и сказал, что сам нашел ответ. Ладно, это вышло немного смешно, потому что Бейла успела совершенно забыть, в чем заключался вопрос, но Момик напомнил ей и сказал, что господин Маркус так кривляется потому, что однажды он откуда-то бежал (Момик не решился произнести вслух: «из страны Там») и поскольку опасался, что его могут узнать — его настоящее лицо — и схватить, то начал строить всякие рожи. Бейла скривила рот, как будто сердится, но было видно, что она еле удерживается, чтобы не рассмеяться, и сказала: хохем, а может, как раз наоборот, может, он как раз хотел сохранить в памяти лица тех людей, которые находились с ним вместе в каком-то таком месте, и совершенно не собирался от них бежать, а, наоборот, хотел быть с ними, ну, что ты на это скажешь, Эйнштейн? Такое толкование действительно смутило Момика и даже сразило наповал, он, как говорится, получил нокаут и с этих пор начал смотреть на господина Маркуса совершенно иначе. В самом деле, приглядевшись, Момик обнаружил в его лице множество других лиц — мужчин, женщин, стариков, детей и даже грудных младенцев, которых никогда прежде не видел и которые сами тоже непрерывно строили всякие рожи, и это был верный признак того, что и господин Маркус, как все тут, участвует в тайном сражении.

Дождь шел, а старики беседовали. Никогда невозможно в точности установить, в какой момент все их охи и кряхтенья превращаются вдруг в настоящий разговор. Они рассказывали свои обычные истории, которые Момик уже знал наизусть, но готов был слушать еще и еще: про рыжую Соньку и черную Соньку, и про хромого Хаима Иче, который играл шереле на всех свадьбах, и про городского сумасшедшего, которого так и называли а-мишигенер, или еще Иов, который больше всего любил сосать ландриновские монпансье, и дети водили его за собой, как собаку, и делали с ним все, что хотели, потому что обещали ему конфетку, и про большую красивую микве, и как все местечко ставило в четверг вечером в пекарне чолнт, и он томился там всю ночь, и весь штетл наполнялся его запахом. Момик слушал их, и немного отдыхал от борьбы, и от зверя, и от вони в чулане, и вообще забывал обо всем, и как будто вообще делался неживым, и именно в этот момент, офцелухес — как назло! — в голове у него мелькает что-то неприятное и досадное, воспоминание о громадной толстой руке, которая ударяет по свечке, и свечка падает, и пламя шипит — тссс! — в луже, и папино лицо, и слова, которые он говорит, и Момик вдруг выпрямляется, поднимает голову с плеча Ханы Цитрин, к которой нечаянно слегка привалился, и говорит громким и строгим голосом, что в решающем матче, который состоится вскоре в городе Вроцлаве, мы покажем этим полякам, сделаем десять ноль, один только Стельмах забьет пять голов, и старики разом смолкают и смотрят на него, ничего не понимая, а Хана Цитрин говорит ясным печальным голосом: алтер коп! — и Едидия Мунин, который сидит возле него с другой стороны, протягивает к нему свою худую руку, поросшую черными волосами, и на этот раз даже не собирается ущипнуть его за щеку, только осторожно берет за подбородок и чуть-чуть притягивает его к себе — кто вообще мог бы поверить, что Момик согласится терпеть такое, чтобы Мунин вот так обращался с ним, да еще при всем честном народе, но сейчас он немного устал, и ему все равно, он нисколько не сопротивляется, и почти утыкается носом в черный лапсердак со странным запахом, — и думает, что это даже хорошо, что он тут не один и что вместе с ним все его товарищи, теперь они как бойцы партизанского отряда, которые уже долгое время сражаются вместе и немножко присели на лесной поляне отдохнуть перед решительным боем, и кто глянет на них, подумает, что они чокнутые и что Момик тоже а-мишигенер, но разве это важно, приятно сидеть рядом с соратниками, привалиться вот так к груди Мунина и слышать в ухе шуршание шерстяной материи, и слабое тиканье карманных часов, и стук сердца, который как будто доносится издалека-издалека, и все в мире так спокойно и замечательно.

В эту ночь случилось кошмарное происшествие: все вдруг вскочили от страшных воплей в переулке, Момик сразу посмотрел на свои часы и увидел, что уже четырнадцать минут двенадцатого, соседи распахивали ставни и зажигали свет, и Момик подумал: вот! — наконец-то это произошло, наконец-то зверь вылез из чулана! И на всякий случай поглубже спрятался под одеяло. Но крики были не как у зверя и не как у какого-нибудь чудовища — кричала женщина. Тогда он спрыгнул с кровати и подбежал к окну, распахнул ставни, а мама и папа кричали ему из своей спальни: закрой немедленно! — но он давно уже перестал слушать, что они говорят, он смотрел на улицу и видел настоящую голую женщину, которая как безумная мечется по переулку и жутко кричит, невозможно было вообще понять, что она кричит, и, хотя светила почти полная луна, у Момика заняло несколько минут догадаться, что это Хана Цитрин, потому что блондинистый парик исчез куда-то, и оказалось, что голова у нее почти лысая, огромные груди подпрыгивали и болтались во все стороны, и счастье еще, что хоть внизу, под животом, на ней было что-то, как будто такой треугольник из черной шерсти, и эта Хана Цитрин, которая только сегодня сидела вместе с ним на скамейке, как верный товарищ, теперь воздевала руки к небу и вопила, как бешеная, на идише:

— Бог, Бог!!! Сколько еще прикажешь ждать тебя? А, Бог?

И люди вокруг тоже начали кричать:

— Ша! Тихо! Иди домой, психопатка ненормальная! Устраивает тут — посреди ночи!..

А кто-то из дома напротив, какие-то слишком бойкие молодые супруги, которым на всех наплевать, взяли и окатили ее ведром холодной воды, и она сделалась вся мокрая, с головы до ног, но не перестала носиться и рвать на себе последние остатки волос, и, когда она пробегала под фонарем, соседи видели, что все ее краски, которыми она обычно раскрашивает лицо, ручьями поплыли вниз, но тут зажегся свет у Бейлы, и Бейла спустилась по лестнице и набросила на Хану широкое одеяло, и Хана сникла, остановилась и даже не пыталась вырваться, только начала дрожать от холода и опустила голову, и Бейла потихоньку-потихоньку увела ее, но еще чуть-чуть остановилась и закричала не своим голосом: негодяи! — и когда проходила мимо дома той молодой пары, крикнула им: вы хуже тех! Погодите, Господь пошлет вам вдвойне! — а потом скрылась вместе с Ханой за темными кипарисами, которые растут возле Ханиного дома, и свет во всех окнах постепенно погас, и Момик закрыл ставни и вернулся в постель.