Стоящий в тени Бога - Юрий Пульвер

Сразу после легендарного Ромула его ближайшие потомки на горьком опыте убедились, что в походе нельзя проводить даже одну ночь, не приняв необходимых мер предосторожности. Изредка римляне окружали свою стоянку простым валом с частоколом из кольев и рвом. В девяноста же случаях из ста разбивался «кастра»[42] – укрепленный лагерь. Из него войско выступало на битву, и в него же возвращались в случае поражения. Атаковать бивуак, как и стены крепости, с надеждой на успех можно было, только обладая по крайней мере трехкратным превосходством в силе. С равной по численности или имеющей небольшой перевес армией такая попытка обречена на провал. Сам Ганнибал пасовал перед укрепленными убежищами Фабия Кунктатора-Медлителя и выманивал легионеров на открытое пространство для правильного полевого сражения.

Одна из главнейших забот легата – выбрать подходящее место для ночной стоянки. Главные критерии здесь те же, что и при основании города или деревни: чтобы поблизости имелись вода, топливо и подножный корм для лошадей, а сами окрестности выглядели здоровыми. Никаких болот, подозрительных пустошей, выцветшей травы, зарослей сухих кустов и деревьев, как можно меньше комаров.

Сначала маршрут армии изучают разведчики. Затем, еще до прихода главных сил, посланные вперед землемеры разделяют и с точностью вымеривают подходящую площадку, которая находится или в ровном поле, или на вершине холма. Только глупец способен обосноваться на дне оврага, лощины или иной низменности – такие места легко обстреливать сверху из метательных машин, пращей и луков.

И уж потом прибывшие «мулы» – навьюченные легионеры – немедленно приступают к возведению укреплений: роют ров, насыпают вал, вбивают колья. В самом конце работ строится само жилье.

Иуда никогда не посещал римский лагерь, но хорошо знал его устройство по описаниям Пандеры и соглядатаев. И теперь рассказы более чем тридцатилетней давности воплотились в жизнь перед его глазами.

Правильный четырехугольник, вытянутый с севера на юг, был совершенно не похож на обычные поселения в Галилее и Иудее, где нет ни плановой застройки, ни прямых улиц, ни сотен жилищ, одинаковых по размеру, цвету, внешнему виду, форме и используемым материалам.

Ровные, как по ниточке выведенные ряды палаток, ворота, частокол, ров – такая картина непривычным к прямым линиям иудеям может присниться разве что в страшном сне!

С юга расположены главные, так называемые преторские ворота, на севере – задние, с востока и запада соответственно – правые и левые. Вне пределов кастры находятся палатки дежурных стражей.

Сердце бивуака – преторий, штаб-квартира главного военачальника. По обеим сторонам от него стоят жилища свиты и телохранителей. Перед преторием раскинулась принципия – площадь собраний. Неподалеку – квесториум, предназначенный для содержания заложников и хранения добычи под надзором легатов. У каждого из них, как и у трибунов, отдельные палатки. Такой же привилегии удостоены начальники союзнических войск. За жильем руководителей, по другую сторону от принципии, возведен алтарь для жертвоприношений и гаданий, без которых доблестная римская армия и шагу не ступит, пальцем не пошевельнет.

Пространство вокруг административно-религиозного центра предназначено для отборных отрядов пехоты и конницы. А уж за ними нашлось место простым легионерам. Причем каждая пехотная когорта и манипула, каждая конная ала (да что там, каждый солдат!) всегда занимают предназначенные только им одни и те же участки.

Вспомогательные войска, если им доверяют, живут под защитой рва и валов. Если же считают ненадежными, то не допускают в лагерь. Колоний, очевидно, был убежден в лояльности союзников, так как расквартировал их рядом с легионерами – правда, в самом дальнем, северном конце кастры.

Велиты провели Иуду через задние ворота, и они зашагали между рядов одинаковых палаток, сделанных из сшитых кож и натянутых веревками. Единообразие нарушала большая хижина из тонких досок с крышей из шкур. Обычно такие хатки возводились для длительных стоянок в более прохладных краях, но в жаркой Иудее строение служило миниатюрным импровизированным храмом римского бога медицины Эскулапа.

Светские больницы и воинские госпитали уже существовали в республике. Только, как правило, открывали их при какой-либо знаменитой лекарской школе, основанной известным целителем. И насчитывалось их немного. Подавляющее большинство обитателей прибрежных стран Великого моря лечились и умирали в святилищах Асклепия-Эскулапа, Изиды-Афродиты-Венеры, Великой Матери – Геи, Зевса-Юпитера и прочих небожителей, к чьему милосердию могли призвать несчастные, надеявшиеся вернуть себе здоровье.

Иуда ничуть не удивился тройной ипостаси хижины-храма-лазарета. У иудеев тоже было в обычае лечить больных во дворе иерусалимского святилища, возле животворных источников, священных рощ, около синагог. Он едва сдержал крик радости, увидев своих пациентов: так много их оказалось! Из двадцати манипул римских союзников шестнадцать были выбиты до единого человека. Из оставшихся в живых четырех сотен велитов только Криксу и Неарху посчастливилось избежать ранений.

Более половины легионеров тоже отправились лицезреть подземного бога Плутона. Лишь единицы не имели зарубок на память от иудейских мечей, копий и стрел. Наспех перевязанные, злые и унылые, будто это они проиграли битву, победители складывали трупы своих соотечественников штабелями для погребальных костров, рыли ямы для захоронения мертвых неприятелей – с трудом и неохотой, огрызаясь на окрики начальства и ругаясь почем зря.

Новоявленному лекарю не позволили долго наслаждаться приятной картиной, тешившей самолюбие полководца-неудачника: все-таки «ганна'им» сумели дорого продать свои жизни. Врача сразу загрузили работой, пока Крикс пошел докладывать о пленнике начальству. До полудня Иуда, едва держась на ногах от усталости, промывал и зашивал, накладывал бронзовые скобки на колотые и рубленые раны, перевязывал, мазал бальзамами, делал лубки.

Это не было лечением в истинном смысле слова, ибо целитель не вкладывал в сей процесс ни искреннюю молитву, ни душевный порыв, ни собственные жизненные силы. Так, чисто механическое действо, подобное совокуплению со старухой: конечный результат достигнут, удовольствие же не получено. Не магия, не искусство – прозаическое ремесло. Не медицина, а нечто подобное ветеринарии. Гавлонит не вредил раненым врагам, но и не желал им выздоровления.

Со злорадством Иуда щупал пульс на артериях умирающих, прикладывал к их губам полированное медное зеркальце для того, чтобы уловить дыхание, и резко бросал носильщикам:

– Тащите труп к костру!

Иуда-целитель понимал, что негоже ликовать от смерти пациента. Спрятанный внутри его Иуда-воин упрямо твердил: еще как гоже! Побольше бы их сдохло!

В полдень лекарь жадно сжевал два черствых куска ячменного хлеба, запил водой из большой бочки на телеге и снова отправился менять повязки, выявлять гнойные раны и кандидатов на ампутацию конечностей. Как ни странно, сил у него прибавилось – видно, прошло похмелье от Напитка Испытаний.

Вдруг дикий звериный рев резанул его по ушам, хотя раздался он в двух сотнях локтей от стоянки союзников – возле одной из палаток, где жили начальники самых отборных пехотных отрядов легиона.

– Врача! Врача! Мой сын умирает!

Неарх, волочившийся за Иудой, как хвост за собакой, незамедлительно схватил зелота за рукав хитона и потащил бегом за собой, не обращая внимания на возмущенные протесты раненого, брошенного в самой середине перевязки.

В мгновение ока запыхавшийся лекарь очутился перед большой палаткой неподалеку от алтаря. У входа в нее на ложе из настеленных одеял бился в конвульсиях крупный юноша в легкой льняной тунике. Его посиневшие губы разверзлись в немом крике, глаза вылезли из орбит. В багрово-синем лице и тысячеокий Аргус не нашел бы ни единого белого пятнышка. Руки бессильно терзали горло. Он задыхался, а грудь его не вздымалась.

Юнец испустил особо страшный хрип, дернулся – и затих...

– Он умер, умер! Мой последний сын! Лонгин, очнись, вернись из Гадеса! Да приведите же кто-нибудь лекаря, проглоти вас Цербер! – вокруг него суетился, кричал, ругался, заламывая руки, громадный, статный, очень красивый муж лет сорока.

Даже если бы на нем не было посеребренного шлема, а на доспехах – металлической грозди винограда, даже если бы у ног его не валялась отброшенная виноградная лоза, предназначенная для наказания виновных, даже если бы его густой бас не перекрывал шум лагеря даже и тогда в нем можно было бы безошибочно узнать великого воина и центуриона. Причем не простого центуриона, а из самых почетных, возглавлявших лучшие манипулы, претендующих на скорое повышение по службе до поста военного трибуна и командования когортой, а то и боевой линией легиона. Ибо двигался он с грацией огромной кошки, и окружающие смотрели на него, как на прирученного хищника – восторженно и опасливо.