Слепота - Жозе Сарамаго

С заднего двора вернулся в вестибюль старик с черной повязкой на глазу. Вещей у него при себе то ли вообще не было, то ли они потерялись в толкотне и давке. Это он первым обнаружил мертвецов, однако крик поднимать не стал. Приткнулся рядом с ними, возле них, в ожидании, когда восторжествуют мир и спокойствие. Продлилось его ожидание не менее часа. Теперь пришел его черед искать себе прибежище. Медленно, выставив вперед руки, следует он своим путем. Вот нащупал дверь в первую палату правого крыла, услышал доносящиеся оттуда голоса и спросил: Коечки свободной у вас не найдется ли.

В появлении такого множества слепцов было, по крайней мере, одно преимущество. Нет, даже два, и первое относилось, так сказать, к области психологии, ибо, согласитесь, есть разница между тем, чтобы ежеминутно ждать появления новых жильцов, и тем, чтобы, увидев наконец, что помещение заполнилось до отказа, обрести возможность установить с соседями отношения прочные, длительные, не прерываемые, не в пример тому, как случалось до сих пор, прибытиями новых партий, заставлявшими нас постоянно восстанавливать каналы коммуникаций. Второе же преимущество лежит в сфере практической, оно прямо, просто и существенно, потому что власти, как военные, так и гражданские, поняли, что одно дело кормить-поить два-три десятка человек, более или менее покладистых, более или менее склонных уже в силу своей малочисленности смиренно, кротко и покорно терпеть регулярные задержки или сбои в доставке продуктов, и совсем-совсем другое — внезапно взвалить на себя бремя многообразной ответственности по прокорму двухсот сорока особей разного пола, вида, рода, нрава, происхождения, фасона и покроя. Двухсот сорока, прошу заметить, но это ведь только так говорится, что двухсот сорока, ибо еще человек двадцать слепцов остались без места и спят на полу. Во всяком случае, накормить тридцать ртов тем, что и десяти бы в обрез хватило, и распределить между двумястами сорока едоками продовольствие, предназначенное для двухсот сорока едоков, — совсем не одно и то же. Разница, казалось бы, чисто количественная. Ан нет, возросшее ли чувство ответственности или — и не надо, ох, не надо сбрасывать это со счетов — страх перед возможными беспорядками предопределило перемену поведения и заставило власти доставлять еду вовремя и в должном количестве. Само собой разумеется, после во всех отношениях плачевных и прискорбных событий, свидетелями коих нам пришлось стать, обустройство стольких слепцов не пройдет гладко, будут и сучки, и задоринки, ибо достаточно вспомнить, что среди них много бывших насельников левого крыла, прежде зрячих, а ныне нет, разлученных семей, матерей, потерявших своих детей, достаточно послушать, как стонут и кряхтят пострадавшие в свалке, да не один раз пострадавшие, а дважды или трижды, достаточно посмотреть, как ищут они милые сердцу вещички, ищут и не находят, и, короче говоря, тумбой каменной надо быть, чтобы позабыть, словно ничего и не было, все эти совсем недавние горести и тягости. При всем при том сообщение, что кушать, так сказать, подано, всем пролилось бальзамом на душу. И хотя смешно было бы отрицать, что получение и распределение такого огромного количества провизии при отсутствии даже намека на организованность, необходимую для исполнения этой задачи, равно как и власти, способной установить столь нужную дисциплину, приводило к новым разногласиям и сварам, признаем все же, что, когда во всем здании бывшей психушки слышится лишь, как жуют двести шестьдесят ртов, атмосфера заметно меняется к лучшему. Кто потом убирать за ними будет, это вопрос другой, пока остающийся без ответа, лишь ближе к вечеру громкоговоритель снова начнет повторять правила поведения, которые следует соблюдать для всеобщего блага, вот тогда и увидим, встретят ли они, предписания эти, хоть малую крупицу сочувствия у новеньких. Уже и то хорошо, что вторая палата правого флигеля соизволила наконец погрести своих покойников, так что от этого смрада мы, по крайней мере, избавлены, а к запаху живых, хоть и он совсем нехорош, привыкнуть все-таки легче.

Что же касается первой палаты, где собрались самые первые обитатели больницы, которые, хотя бы уж потому, что дольше других находятся в больнице, лучше освоились со статусом слепых, то и четверти часа после окончания трапезы не прошло, а на полу уже нет ни соринки, ни крошки, ни использованной одноразовой тарелки или опорожненной емкости. Все собрано и прибрано, мелкие предметы помещены внутрь больших, самые грязные спрятаны в относительно чистые в полном соответствии с правилами рационализированной гигиены, столь рьяно заботящейся, чтобы отходы собирались с максимальной эффективностью и при минимальных затратах труда. Надо сказать, что склад ума и образ мыслей, ну, короче, ментальность, предписывающая вести себя в обществе именно так, а не иначе, на пустом месте не вырастает, из ничего не рождается. В рассматриваемом нами случае решающую роль, судя по всему, играет просветительская деятельность обосновавшейся на самой последней койке слепой, знаете, той, что замужем за глазным врачом, так вот у нее, наверно, уже мозоли на языке, столь часто и неустанно твердит она: Если не можем жить совсем как люди, постараемся жить не совсем как животные, и столько раз повторяла она эти слова, что при всей их простоте и обыденности они сделались в первой палате чем-то вроде максимы, заповеди, доктрины или даже кредо. Очень может быть, что побочным действием такого вот состояния духа, настроенного на понимание разных житейских нужд и надобностей, стал благожелательный и радушный прием, оказанный старику с черной повязкой на глазу, когда тот, ну, не глаз же, разумеется, тем более что его давно нет, а этот самый старик, появился в дверях и осведомился: Коечки свободной у вас не найдется ли. По счастливому и, несомненно, многообещающему стечению обстоятельств коечка нашлась, одна-единственная и неведомо как сумевшая пережить, с позволения сказать, нашествие, коечка, которую прежде занимал угонщик автомобилей, претерпевший на ней несказанные муки, и, быть может, это аура страдания, окутывающая ее, отгоняла претендентов. Так распоряжается судьба, таинственно сплетая свои замысловато вычерченные арабески, и ведь это уже не первое, далеко не первое совпадение, достаточно вспомнить лишь, что в этой палате сошлись все, кто сидел и ждал приема у окулиста в тот день и час, когда появился там первый слепец, до сих пор пребывающий в этом статусе. Жена доктора по обыкновению тихонько, чтобы не выдать секрет своего пребывания здесь, прошептала мужу на ухо: Наверно, тоже твой пациент, пожилой такой, лысый, седенький, на глазу у него черная повязка, я помню, ты говорил о нем. На каком глазу. На левом. Похоже, он и есть. Доктор вышел в проход и сказал, несколько повысиив голос: Мне бы хотелось дотронуться до нашего нового сотоварища, только что присоединившегося к нам, прошу вас двигаться в этом направлении, а я иду к вам навстречу. На полдороге они сошлись, и пальцы их соприкоснулись, как усики-антенны у муравьев, которые опознают ими своих, впрочем, в данном случае это было не совсем так, потому что доктор, извинившись, ощупал лицо старика и обнаружил черную повязку: Сомнений нет, вас-то нам и не хватало, теперь все в сборе, а пациент с черной повязкой на глазу спросил: Что это значит, кто вы такой. Глазной врач, верней, был глазным врачом, смотрел вас, не помните, мы еще хотели назначить дату операции, катаракту надо было удалить. Как же вы меня узнали. По голосу, голос — это зрение незрячих. Да-да, теперь и я вас узнал, вот ведь как все обернулось, доктор, теперь вам уж не надо будет меня оперировать. Если существует лекарство от этой болезни, мы оба нуждаемся в нем. А ведь я помню, доктор, как вы мне сказали, что после операции не узна ю мир вокруг себя, и вот теперь только стало понятно, до какой же степени вы оказались правы. Когда же это с вами случилось? Вчера вечером. И сегодня вас уже привезли сюда. Там все до того перепуганы, что ослепших скоро начнут отстреливать. Там только еще начнут, а у нас уже десять убитых, отозвался мужской голос. Я обнаружил их, просто сказал старик с черной повязкой. Они были из другой палаты, мы своих сразу похоронили, произнес тот же голос, словно завершая доклад. Подошла девушка в темных очках: Помните меня, я была в темных очках. Как же не помнить, никакая катаракта не помешает разглядеть вашу красоту, и девушка улыбнулась: Спасибо, и вернулась на свое место. И уже оттуда сказала: И мальчик тоже здесь. Я к маме хочу, сказал детский голос, будто надтреснутый от непролитых и бесполезных слез. А я тот, кто самым первым ослеп, сказал первый слепец, и жена моя здесь, А я регистраторша, сказала регистраторша. Ну, кажется, и мне пора представиться, сказала жена доктора и представилась. Тогда старик, словно бы в благодарность за радушие, объявил: У меня радио есть. Радио, вскричала, захлопав в ладоши, девушка в темных очках, музыку послушаем, какая прелесть. Да, только это транзистор, на батарейках, а они скоро сядут, напомнил старик. Только не говорите, что мы здесь навечно, попросил первый слепец. Да нет, не навечно, навечно — это слишком долгий срок. Будем новости слушать, сказал доктор. И музыку, ну, хоть немножко, настаивала девушка в темных очках. Музыка каждому нравится разная, а вот что там делается в мире, интересно всем, и потому побережем батарейки. Присоединяюсь, сказал старик с черной повязкой. Из бокового кармана он извлек приемничек и включил его. Стал шарить по частотам и диапазонам, но его еще не очень уверенная рука сбила настройку, так что поначалу не слышалось ничего, кроме треска статических разрядов, обрывков музыки и бессвязных слов, но вот она обрела твердость, нащупала станцию, и музыка сделалась узнаваемой. Оставьте, пусть поиграет капельку, взмолилась девушка в темных очках, уже и слова можно разобрать. Но это не новости, сказала жена доктора и потом, словно ее вдруг осенило, спросила: Который час, хоть и знала, что ответа ни от кого не получит. Стрелка еще поползала по шкале, извлекая из ящичка звуки, потом замерла, и зазвучала песня, ничего в ней не было особенного, однако слепцы начали медленно, не толкаясь, придвигаться поближе, пока не ощутили присутствие стоявших впереди, и остановились, слушая, устремив широко раскрытые глаза туда, откуда исходил голос певца, причем некоторые плакали, как, наверно, умеют плакать только слепые, когда слезы просто льются как бы сами собой и, что называется, ручьем. Песня отзвучала, и голос диктора произнес: Внимание, передаем сигналы точного времени, начало третьего сигнала означает четыре часа. Одна из слепых осведомилась со смехом: Утра или дня, и смех этот словно причинял ей боль. Жена доктора незаметно переставила стрелки, покрутила головку завода, скорей всего, было четыре пополудни, хотя на самом деле часам это совершенно все равно, они идут от одного до двенадцати, а все прочее люди выдумали. Что это за звук, спросила девушка в темных очках. Да это я, когда услышала, сколько времени, часики свои завела, знаете, просто машинально, каждый из нас ведь совершает эти неосознанные действия, нашлась жена доктора. И подумала, что зря она так рисковала, надо было просто посмотреть на запястье кого-нибудь из тех, кто прибыл сегодня, наверняка у кого-то часы еще идут. Часы обнаружились на руке у старика с черной повязкой, и время они показывали верное. Тогда доктор попросил: Рассказали бы, что там, на воле. Старик с черной повязкой ответил так: Охотно, только позвольте, я присяду, ноги не держат. Слепцы, по трое-четверо разместившись, уж как пришлось, в тесноте, как говорится, да и так далее, на соседних койках, смолкли, и старик начал рассказывать обо всем, что видел, пока еще видел, обо всем, что слышал за несколько дней, протекших от начала эпидемии до того момента, ког да он ослеп.