Девяносто девять - Джеймс Хайнс

Кожаная Кепка оставил что-то завернутое в кусок ткани, незнакомая женщина положила терку для сыра, а бармен – «Обед пахаря», ярко-красный помидор, маленький кусочек хлеба и ломоть сыра «стилтон». Один за другим с характерным шарканьем люди входили в полосу света и выходили из нее. Последним появилось лицо Мартина. Он положил в нишу маленькую пластиковую игрушку – заводную подпрыгивающую гориллу. К счастью, он ее не завел, а просто поставил рядом с Грегори. В это мгновение их взгляды встретились.

– Удобно, Грегори? – спросил Мартин. – У тебя нет претензий?

– Ты не должен разговаривать с ним в таком тоне, – раздался из темноты за спиной Мартина укоризненный голос женщины из сувенирной лавки. – Он отправляется к Ней.

– Извини, – ответил Мартин и опустил глаза. Казалось, он совершенно искренне сожалеет о своем легкомыслии. – Я молю Ее о прощении.

Он отошел в сторону, и перед Грегори появилась женщина из сувенирной лавки. Даже не взглянув на него, она положила рядом с ним пару серег в стиле «кругов на полях» и тоже отошла в сторону. Какое-то мгновение Грегори ничего не видел, кроме яркого света фонаря, и слышал только звон и стук приношений. Донесся звук шагов по песку и чье-то всхлипывание. К Грегори приблизилась Джиллиан, поддерживаемая кем-то. Она прижимала к груди сложенный кожаный пиджак Грегори. Ему показалось, что она очень-очень долго стояла, всхлипывая, и смотрела на него до тех пор, пока кто-то осторожным движением не взял у нее из рук пиджак и не помог поместить его в нишу. Грегори успел разглядеть лицо того, кто это сделал. Лицо Фионы… На ней была простенькая серенькая косынка, завязанная в узел под острым подбородком.

Лицо Фионы представляло собой образ смиренного благочестия, как у какой-нибудь старлетки из голливудской библейской эпопеи пятидесятых годов. Обняв Джиллиан за плечи, она взирала на нее с таким умилением, словно вдова фермера была ни дать ни взять самой Девой Марией. У Грегори возникло непреодолимое желание вылезти из ниши и схватить ее за горло. Но в его нынешнем состоянии оно было совершенно бессмысленным и к тому же каким-то неопределенным, как будто это желание внушил Грегори кто-то далекий и совершенно чуждый ему.

Тем временем губы Джиллиан задрожали, глаза наполнились слезами, и Фиона, обняв ее, прижала к себе и поцеловала в лоб.

– Я понимаю, понимаю, дорогая, – прошептала она, поднимая глаза к потолку. – Ее любовь ужасна.

Джиллиан всхлипнула и сделала шаг вперед. Затем, заколебавшись, оглянулась через плечо назад, куда-то в темноту, не освещенную лучом фонаря. Там в темноте женщина из сувенирной лавки кивнула, и Джиллиан наклонилась и с искренним чувством поцеловала Грегори в лоб.

– Прощай, – прошептала она хрипло. – Я буду любить тебя вечно.

Джиллиан снова поцеловала его и прижалась к нему; затем Фиона и женщина из сувенирной лавки почти силой оттащили ее от него.

– Я люблю его! – кричала Джиллиан слабым голосом капризной и непослушной девчонки. – Он мой! Я люблю его!

Фиона, наклонив голову, ушла в темноту. Зато из темноты появился бармен и обнял Джиллиан, а женщина из сувенирной лавки, зажав лицо Джиллиан между ладонями, провозгласила нежно, но твердо:

– Именно поэтому ты и должна расстаться с ним! Неужели ты не понимаешь? В противном случае все наши труды напрасны.

Бармен и женщина из сувенирной лавки увели Джиллиан; еще некоторое время, пока она шла по погребальной камере, доносились ее рыдания и вопли:

– Я буду любить тебя вечно, дорогой! Я буду любить тебя вечно!

Вдруг рыдания прервались, и несколько мгновений Грегори вообще ничего не слышал. Потом раздался звук шагов по песку, перед глазами возникла крепкая мускулистая рука. Она потянулась к фонарю и выключила его. Грегори окутала полная тьма. Он услышал, как стучат друг о друга укладываемые камни. До него доносились мужские голоса, тяжелое дыхание, проклятия и ругань.

– Боже, с каждым годом становится все сложнее.

– Черт побери!

– Подвинь-ка ногу.

Наконец финальный скрежет мастерка и все завершающий глухой удар. Грегори еще слышал голоса мужчин, но уже довольно смутно и как будто издалека.

– Хорошенько, хорошенько ее запечатывай, Мик, – произнес кто-то. – Ты же не хочешь, чтобы повторилось то, что было в прошлом году.

– Фью… – произнес кто-то еще и чем-то поскреб по обратной стороне камня – наверное, снова мастерком, – и вслед за этим наступила уже полная тишина.

Грегори ощущал только размеренный ритм своего дыхания. Во всем остальном его окружала абсолютная темнота и столь же абсолютная тишина. Затем он почувствовал какое-то покалывание в конечностях и к своему неописуемому ужасу понял, что к нему возвращается осязание. Не теперь, подумал Грегори, обращаясь с мольбой к Богу, в которого больше не верил, пожалуйста, Господи, только не теперь. Какой смысл? Он уже ощущал движение языка во рту и попытался молиться вслух: «Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…»[2] Но звук его голоса был ужасен – глухой, гортанный и прерывистый, – и Грегори решил не продолжать.

Не делай больше подобных попыток, сказал он себе. Пройдет совсем немного времени, станет нечем дышать, и ты потеряешь сознание. Оставалось лишь надеяться, что это произойдет уже очень скоро.

Со мной ничего подобного не могло случиться. Ведь я же профессор кафедры.

Грегори ощутил последнюю и столь же безнадежную, как и все остальное, вспышку злобы на них всех: миссис Спидвелл, Мартина, Фиону и даже на Кэтрин и на капитана Кука. И тут ему на память пришла та самая шутка Мартина. Он уже хорошо владел губами и языком и потому, если бы захотел, смог бы произнести вслух: «Девяносто девять, девяносто девять, девяносто девять…» Где-то в глубинах его естества возникло и стало расти странное желание. На сей раз он не стал его сдерживать.

Грегори Эйк наконец-то понял шутку Мартина.

И начал смеяться… смеяться… смеяться…

Примечания

1

грусть (фр.).

2

Псалом 22:1.