Борьба с безумием. Гёльдерлин. Клейст. Ницше - Стефан Цвейг

форму существования в пламенное единство. Так Гёльдерлин придает космический характер своему личному переживанию – разладу между собственной верой и трезвостью мира: он обременяет Эмпедокла и восторгами своей жизни – экстатическими взлетами вдохновения и горькими минутами глубокого упадка, холодного разочарования. Ибо Эмпедокл в тот миг, когда он появляется в трагедии Гёльдерлина, уже утратил свою мощь: боги (в понимании Гёльдерлина – вдохновение) его оставили, «лишили его силы», ибо, опьяненный экстазом, он впал в гордыню, чрезмерно кичась своим блаженством:

Ненавистен

Тот богу мечты,

Кто вырос до срока.

Чувство исключительности превратилось в его душе в блаженное исступление, Фаэтонов взлет настолько приблизил его к небесам, что он возомнил себя богом и стал похваляться:

Служанкой мне

Властолюбивая природа стала,

И если чтят ее, то лишь моя

Заслуга в этом. Звездный небосвод

И море с островами – все, что видит

Наш взор, – чем было бы оно? Чем были б

И эти струны мертвые, когда б

Звук, и слова, и душу я им не дал?

Что́ боги, что́ их дух, когда бы я

Не возвещал о них?

И вот он лишен благодати, из великого избытка мощи он низвергнут в великую немощь: «широкий, полный жизни мир» кажется пораженному немотой пророку «утраченным владением». Голос природы тщетно звучит для него, не пробуждая мелодического отклика в его груди: он погрузился в земное бытие. Здесь сублимировано основное переживание Гёльдерлина, павшего с небес вдохновения в реальный мир, и в могучие сцены драмы он претворяет бесчестие, постигшее его в те дни. Ибо люди тотчас узнают о бессилии гения и, неблагодарные, набрасываются на безоружного, злобно издеваясь над ним, гонят Эмпедокла из города, лишают его очага – точно так же, как они изгнали Гёльдерлина из дома и отняли у него любовь, обрекая его на глубокое одиночество.

Но тут, на вершине Этны, в священном одиночестве, где природа вновь обрела для него голос, в прежнем величии восстает поникший герой трагедии, величаво возносится героическая песнь. Знаменательный символ: едва Эмпедокл утолил жажду кристально чистой водой горного ключа, как чистота природы вновь магически вливается в его кровь,

меж мною и тобой

Опять встает рассвет былой любви…

Скорбь превращается в познание, необходимость – в радостное приятие. Эмпедокл познает путь к возврату, к последнему слиянию: он поднимается над людьми – в одиночество, над жизнью – в небытие. Теперь Эмпедоклу осталось одно, самое блаженное стремление: к последней свободе, к возврату во всеединство, – и, уверовав в мир, он радостно идет навстречу желанному концу:

Сыны земли робеют

Всегда пред тем, что ново им и чуждо…

В своем дому замкнувшись, лишь свои

Дела и знают; взор их глубже в жизнь

Не проникает. Робкие, должны

Они в конце концов покинуть дом,

В стихию воротиться, умирая,

Чтоб каждый, в ней омывшись, снова юность

Обрел. Великий дар ниспослан людям:

Что могут сами юность вновь обресть:

Из смерти очистительной, что сами

Они избрали в должный срок, восстанут

Народы, как Ахилл восстал из Стикса, —

Непобедимыми.

Отдайтесь же природе добровольно,

Пока она не призвала вас!

Величественным вихрем подымается в нем мысль о свободной смерти, и мудрец познает высокий смысл кончины в должный срок, внутреннюю необходимость собственной смерти: жизнь разрушает, раздробляя, смерть восстанавливает чистоту, растворяя во всеединстве. А чистота – высший закон для художника; не сосуд, а дух должен он сохранить невредимым:

Тот, через кого

Вещает дух, в свой час исчезнуть должен.

Природа божества порой нам зрима

В богам подобном смертном: так ее

Находит вновь взыскующее племя.

Но только смертный, коему она

Своим блаженством наполняла сердце,

Поведает о ней, – она сосуд

Спешит разбить, чтоб больше ничему

Не послужил он на потребу людям.

О, дайте умереть счастливцам этим,

Пока в тщете, в позоре, в своеволье

Себя не погубили; пусть в свой срок

Себя с любовью отдадут богам.

Только смерть может спасти святыню поэта – не надломленный, не загрязненный жизнью энтузиазм, только смерть может сделать вечным мифом его существование.

Не пристало

Иное тем, пред кем в священный день,

Когда вкушали смерти ликованье,

Божественное сбросило покровы,

Кого земля и мир любили и в чьей

Груди был дух разбужен духом мира.

В предвкушении смерти черпает он последнее, высшее вдохновение: как у лебедя в смертный час, раскрывается замкнутая душа в музыке… в музыке, которая величаво начинается, чтобы не кончиться. Ибо здесь трагедия обрывается или, вернее, тает, уносясь ввысь. Подняться над этим блаженством саморастворения Гёльдерлин не мог – только снизу отвечают удаляющемуся, точно в эфирных высях замирающему голосу освобожденного медные звучания хора, воспевающего ananke – вечную необходимость:

Свершилось оно,

Как дух пожелал

И время, что зреет,

Ибо нам, ослепленным,

Нужно было увидеть

Явленное чудо.

И, величаво завершая трагедию, антистрофа воздает хвалу непостижимому:

Велик его демон,

Велика принесенная жертва.

Последним своим словом, последним дыханием воспевает судьбу Гёльдерлин, непоколебимо верный жрец священной необходимости.

Нигде Гёльдерлин – поэт, созидатель высоких образов – не подошел так близко к греческому миру, как в этой трагедии, в которой он, воплотив великую двузначность: жертвоприношение есть в то же время торжественное вознесение, достигает героических высот античности полнее и чище, чем авторы всех прочих немецких трагедий. Одинокий человек в порыве любви идет наперекор богам и судьбе, гения гнетет исконной мукой разнородность и дробность неокрыленного мира – в этом стихийном конфликте Гёльдерлин победоносно разрешил свою тоску. То, что не удалось Гёте в «Тассо», где страдания поэта сведены к житейским невзгодам, к тщеславному злобствованию классового высокомерия и обманутого любовного безумия, здесь благодаря чистоте трагической стихии приобретает истинность мифа; в образе Эмпедокла личные черты гения не играют никакой роли, и его трагедия есть трагедия поэзии, трагедия творчества вообще. Ни одной пылинки лишнего эпизода, ни одного пятна театральной мишуры на величественно развевающемся плаще драматического шествия, женщины не мешают его восхождению эротической интригой, ни