Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон

в 1909 году — уже 12,7 миллиона кв. миль. Накануне Первой мировой войны около 444 миллионов человек так или иначе находилось под властью англичан (лишь 10 % составляло население Соединенного Королевства). Кроме того, следует учитывать, что Британия правила морями благодаря крупнейшему в мире ВМФ (в 1914 году суммарное водоизмещение английских кораблей и судов более чем вдвое превышало немецкий показатель) и торговому флоту. Это была, как выразился в 1905 году Джеймс Л. Гарвин, “держава такого масштаба и великолепия, которые превышают пределы естественного”. Остальные великие державы считали такое положение вещей менее естественным. “Не нам обвинять других в завоеваниях и захватах, — признает даже Дэвис в «Загадке песков». — Мы прибрали к рукам лучшую половину мира, и у немцев есть все права ревновать”{324}.

Хотя тот период отмечен беспрецедентной свободой движения рабочей силы, товаров и капитала, было не совсем понятно, кто и как может соперничать с мировой сверхдержавой. В два предвоенных десятилетия наблюдался рост эмиграции и увеличение экспорта капитала из Англии. Германия тогда же приостановила “вывоз” немцев и снизила экспорт новообразованных капиталов{325}. Неясно, обусловило ли это расхождение разницу внутриэкономических показателей двух стран (или было ею вызвано), однако оно очевидным образом повлияло на масштаб их внешнеполитического влияния. Как недавно указал Оффер, массовая эмиграция с Британских островов крепко связала доминионы с метрополией и обеспечила их лояльность{326}. Напротив, снижающийся уровень рождаемости в Германии и рост иммиграции усилили опасения немцев насчет превосходства Восточной Европы в живой силе. Увеличение объема немецкого экспорта, казалось, угрожало английским интересам, но немцы опасались, что их успехи могут быть сведены на нет протекционистской политикой более успешных колониальных держав (и тогда, следовательно, сохранится зависимость Германии от привозного сырья) {327}. Англия до 1914 года придерживалась политики фритредерства в рамках своей империи, однако начатые Джозефом Чемберленом дебаты об “имперских преференциях” и тарифной реформе не могли не породить беспокойство у других стран-экспортеров.

Наконец, благодаря экспорту английского и французского капитала, несомненно, выросло внешнеполитическое влияние этих стран. Пангерманский союз в одной из своих ранних публикаций жаловался:

[Мы] пятидесятимиллионный народ, который отдает все силы военной службе [и] ежегодно тратит на оборону более полумиллиарда [марок] …Наши жертвы — кровь и деньги — окажутся ненужными, если наша военная мощь позволит… отстаивать законные права лишь там, где мы получим милостивое разрешение англичан{328}.

При этом, сетовал Бюлов, “огромное [международное] влияние Франции… в огромной мере плод ее солидного основного и оборотного капитала”{329}. Историки экономики нередко хвалят немецкие банки за то, что они предпочитали внутренние инвестиции зарубежным. Однако такое помещение капитала ничуть не способствовало расширению внешнеполитического влияния Германии. Даже наоборот: необыкновенно быстрое развитие немецкой промышленности с 1895 года привело к некоторому ослаблению позиций страны на международной арене.

Войны, которых не было

Если и должен был случиться вооруженный конфликт, обусловленный империалистическими противоречиями, то — между Великобританией и Россией (мог, но не случился в семидесятых-восьмидесятых годах XIX века) или между Великобританией и Францией (мог, но не случился в восьмидесятых-девяностых годах). Конкурировали именно эти три империи. Их интересы постоянно сталкивались от Стамбула до Кабула (в случае Великобритании и России) и от Судана до Сиама (в случае Великобритании и Франции). Мало кто в 1895 году мог предсказать, что двадцать лет спустя Великобритания, Франция и Россия будут сражаться плечом к плечу: история дипломатии помнит немало конфликтов между названными государствами (табл. 5).

Таблица 5. Международные альянсы (1815–1917 гг.)

прим. Знаками < > обозначены союзнические отношения, () — нейтралитет.

Сейчас трудно вспомнить, насколько напряженными были отношения между Россией, Францией и Англией в восьмидесятых-девяностых годах. Английская оккупация Египта в 1882 году, прямо нацеленная на стабилизацию финансов этой страны (и способствовавшая выполнению этой задачи), отвечала интересам не только английских, но и всех европейских инвесторов. Тем не менее оккупация сопровождалась долговременными внешнеполитическими затруднениями. В 1882–1922 годах Британия не менее 66 раз обещала другим державам прекратить оккупацию Египта. Этого не произошло, и с момента оккупации Египта Англия лишилась дипломатических доводов, пытаясь воспрепятствовать аналогичной экспансии двух главных своих соперников.

Было по меньшей мере два региона, относительно которых Россия могла выдвинуть аналогичные притязания: в Центральной Азии и на Балканах. И в том, и в другом случае Англия вряд ли возражала бы. В апреле 1883 года, в конце второго срока премьерства Гладстона, победа русских над афганцами на реке Пяндж поставила Англию и Россию на грань конфликта. Подобное случилось в 1885 году, когда вмешательство российского правительства помешало болгарскому князю Александру присоединить к Болгарии Восточную Румелию на своих условиях.

Франция еще жестче отреагировала на захват англичанами Египта. Во многих отношениях противостояние Англии и Франции было самой важной чертой международной политики в восьмидесятых-девяностых годах. В период Тонкинской экспедиции французские Ротшильды высказали сыну Бисмарка Герберту свою обеспокоенность тем, что “следующая война в Европе будет между Англией и Францией”{330}. Хотя кое-кто надеялся, что возвращение в 1892 году либерала графа Роузбери на пост государственного секретаря по иностранным делам поможет поправить положение, быстро стало ясно, что Роузбери склонен продолжать антифранцузскую политику своего предшественника. Его встревожили известия о том, что французы после конфликта на реке Меконг в июле 1893 года намерены взять под контроль Сиам. В январе следующего года Роузбери в ответ на опасения Австрии касательно видов России на черноморские проливы заверил габсбургского посла, что “его не страшит опасность вступления Англии в войну с Россией”{331}.

Египет и граничащий с ним Судан оказались, конечно, главной ареной соперничества Англии и Франции (в 1895 году даже казалась возможной война). К началу 1894 года стало очевидно, что французское правительство намерено претендовать на контроль над селением Фашода (ныне город Кодок) на Белом Ниле. Роузбери (в марте 1894 года он стал премьер-министром), опасаясь, что французский контроль над Фашодой осложнит положение англичан в Египте, спешно заключил с бельгийским королем соглашение с явным намерением закрыть французам доступ к Фашоде. Оно предполагало передачу бельгийцам территорий к югу от Фашоды в обмен на полосу земли в Западном Конго. Последовали трудные переговоры, но старания министра иностранных дел Франции Габриэля Аното достичь компромисса по поводу Фашоды оказались напрасными. Когда экспедиция во главе с французским исследователем Маршаном отправилась к Белому Нилу, Эдвард Грей (постоянный заместитель Роузбери в МИДе) счел это “недружественным актом”. В критический момент (июнь 1895 года) Роузбери ушел