Ребята с нашего двора - Эдуард Шим

— Теперь — грибы… — тоскливо сказала мать. — То змеи, то голуби, то пчелы на балконе. А теперь грибы под кроватью.

— Они мешали? Кого-нибудь трогали?!

— Я не знаю, для чего они, — сказала мать. — Мне неизвестно. Может, ты отравить кого-то собрался. Я тебе не верю больше. Я ни капельки тебе не верю!

— Это обыкновенные грибы! Это шампиньоны были — на рынке два рубля килограмм!

— Помрешь ты без них? Не проживешь?

— Мне на них наплевать! — разъяренно сказал Жека. — Но их продать можно было! Всю бы зиму продавали!

— Зачем?!.

— Чтоб не зависеть ни от кого! Чтоб помощи не клянчить! Если надо, я тоже могу заработать!

Мать близоруко моргала. Смысл Жекиных слов дошел до нее не сразу. А потом она поняла, ощутила всю меру сыновней обиды. И всю меру сыновней гордости.

Мать села на край кровати и опять заплакала черными, крашеными слезами.

— Он же трус, мама, — сказал Жека. — Он трус! Я ведь про все знаю — и про лампу, и как он по трубе стучит… Нашелся трубач. Его нельзя было не выгнать!

— Ты ничего не знаешь, — сказала мать. — Это жизнь. Ты еще ничего про нее не знаешь.

— Почему он всегда приходит тайком?! От кого он прячется?!

— Он культурный, он замечательный человек. Редкий человек.

— Что же он прячется?! Прошлый раз, когда отец в двери звонился, вы свет погасили! Будто вас дома нету! Сидели и тряслись!

— Ты хотел, чтоб была драка?

— Пускай драка! Но он должен был выйти, а он побоялся! Почему он всего боится?!

— У нас все было бы хорошо, — сказала мать. — Это ведь только сейчас. Только сейчас. Пока ничего не решено.

— Он трус! Я бы вышел к отцу и не пустил сюда! И соседи бы не хихикали!

— Значит, было нельзя.

— Он струсил! Он даже меня боится! Пусть знает — здесь ему не место, не будет он здесь кофеи распивать!

Мать сказала:

— Я люблю его, Женя.

Он повернулся к ней всем худеньким туловищем; шея вытянулась, спереди на ней билась жилочка, напрягшаяся и злая.

— Труса?! — сказал он. — Который тут на цыпочках крадется? Кашлянуть боится? Который в уборную не пойдет, а все терпит? Да тебе же самой противно!

5

Он думал, что теперь все кончено. Он даже спал этой ночью без снов, глубоко и крепко, не пробуждаясь от собственного вздрагивания.

Только на следующее утро мать снова принялась накручивать волосы и краситься. И на лице ее было знакомое выражение. То самое. Жека не определил бы его словами, но уже возненавидел.

Он вспомнил вчерашний разговор о дневном спектакле, о контрамарке, и догадался, что мать наладилась в театр. Ссора не подействовала. Мать все-таки побежит слушать сольные партии, а уж Аркадий Антонович сумеет их напеть. Уж он постарается. И все, что Жека пытался остановить и прикончить, будет продолжаться.

Мать обиженно дулась, не разговаривала. Ну и к лучшему. Меньше будет подозрений.

Едва мать вышла из дому, как Жека напялил куртку, шапку и выкатился тоже. Никакого плана у него не имелось. Он только знал, что надо попасть в театр, а там будет видно. Там уж придумаем, как испортить сольную партию.

Странно, что у театра толпился народ, много народу, и на всех углах спрашивали про лишний билетик. Вопили радостные детки, спешащие на балет. Бабуси в шляпках суетились. Оказывается, не перевелись еще чокнутые. Или все они притворяются? Когда по телевизору показывали танцы и музыку, Жека переключал программу. Лучше уж на шестеренки смотреть.

Делая круги и петли между колоннами, Жека высматривал жертву. Она должна где-то быть. Если спрашивают про лишний билетик, значит, билетик может приплыть. Иначе бы не спрашивали.

И Жека увидел его. За колонной стояли дети кружочком, в центре — чистенький, причесанный, застегнутый мальчик. Воспитанный мальчик, это с первого взгляда ясно. Двумя пальцами он держал билет, выбирая, очевидно, кому его продать.

Жека прорвался внутрь тесного кружочка и мгновенно сцапал билет. Воспитанный мальчик так и остался с протянутой рукой.

— Мне позарез!.. — напористо сказал Жека. — Сколько?

У него было сорок копеек. Билет не мог стоить дороже — здесь ведь не хоккей показывали и не футбол. Дремучую муру показывали, ей красная цена — гривенник.

Воспитанный мальчик дергал подбородком, не в силах ответить. А те, что столпились кружочком, деликатно загомонили, произнося наивные слова: «Отдай, не имеешь права, кто ты такой…»

Жалкая публика. Стадионные болельщики давно бы Жеку по стенке размазали.

— Сколько, тебя спрашивают?!

— Н-не п-продается!.. — выпалил мальчик.

Ну, это уж слишком. Они Жеку за полного дурачка принимают. Кто это, скажите, будет выставлять над головою билет, не собираясь его продавать?

Жека одним движением сбросил с себя куртку, благо она нараспашку была, сдернул шапку и сунул мальчику:

— На!.. Когда муровина кончится — жди меня здесь!

Тут кружок заголосил, будто ремнем настеганный. Взбодрились-таки любители танцев. Но что теперь голосить — Жека через секунду был уже на контроле, в середине движущейся очереди, между бабусями в шляпках.

Громадный жаркий вестибюль гудел; в нем циркулировала еще более возбужденно-радостная толпа, чем на улице. Сдавали одежку на вешалки, теряли галоши, причесывались, покупали шоколадки. Жека, освобожденный от этих забот и хлопот, двинулся дальше. Ему скорей надо было усесться на место — он не хотел встретиться здесь с матерью.

Вокруг было множество дверей, лестниц и переходов, и, чтоб не блуждать понапрасну, Жека нахально устремился к первой попавшейся билетерше.

Она стояла надменная, седая, одетая в костюм с галунами. Может, она была не простой билетершей. Жека в театральных чинах и званиях не разбирался. Может, она командовала тут всем гарнизоном. Но Жекой еще владел подхлестывающий азарт:

— Мне куда? — И он протянул свой билетик.

Она рассмотрела билетик, затем как-то странно затормошилась, сделала плавный жест рукой:

— Вот сюда, прошу вас, будьте любезны, пройдемте сюда!..

И, сверкая адмиральскими галунами, поплыла вперед, все поводя рукой и призывно оглядываясь. Так они прошествовали по главной лестнице, устланной шершавым малиновым ковром; миновали фойе, где на них вытаращились бабуси; миновали первый вход в зрительный зал, и еще один вход, и еще… Жека готов был заподозрить, что манеры билетерши обманчивы. Приседает, делает ручкой, а заведет в милицейскую комнату. Входы-то в зал далеко позади остались. Куда это она плывет?

Билетерша остановилась у белой двери, и опасения Жеки усилились. Он увидел, что билетерша вставляет в скважину массивный бронзовый ключ. С какой бы стати? Обычно зрителей на ключ не замыкают. Даже и тех, кто смотрит балет. А если замыкают, они уже не зрители, их по-другому называют.

Второпях Жека не рассмотрел свой билетик. Доверился воспитанному мальчику. А они, воспитанные-то, способны и вчерашними билетами торговать.

— Прошу вас, будьте любезны, — сказала билетерша, беря его под локоток.

Он заглянул за дверь, еще инстинктивно упираясь. Там была не милицейская комната. Там была вся в позолоте, в бархате, в переливе хрустальных подвесок отдельная ложа. То есть гораздо позднее, когда он остался уже один, и вскарабкался на пухлое раскоряченное кресло, и облокотился на малиновый барьер, он сообразил, что находится в ложе…

Билетик-то оказался не фальшивым. И не простым билетиком — он был контрамаркой. И небось почище той, что принес вчера Аркадий Антоныч. Вот так. Не нуждаемся в подаяниях.

Скрипнуло отодвигаемое кресло. Рядом с Жекой усаживался воспитанный мальчик, подтягивая брючки на коленях.

— В-ваши в-вещи я сдал на в-вешалку, — обиденно сообщил он.

— Ладно, — буркнул Жека. — Спасибо.

— В-возьмите номерок.

— Ты, это, извини уж… Так получилось.

— М-можно б-было сказать, что вам очень хочется на с-спектакль. А не швыряться в-вещами.

— Сказано — извини!

— Откуда мне з-знать, — виновато сказал воспитанный мальчик, — что вы д-до такой с-степени любите музыку?

Жека фыркнул, хотел ответить, до какой степени он любит музыку, но посмотрел вниз и забыл о мальчике.

Внизу, прямо под ним, начиналась длинная оркестровая яма; в ней стояли пюпитры, освещенные лампочками, — на каждом пюпитре своя маленькая лампочка, — виднелся огромный барабан с темным пятном на боку, неуклюжая бронзовая арфа и еще какие-то незнакомые штуковины. Я яму из боковой дверцы цепочкой входили музыканты, пробирались между пюпитрами, раскладывали ноты — кто пухлую пачку, кто — тощенькую. И среди музыкантов Жека увидел Аркадия Антоновича. Совсем близко.

Присев на стул и тоже поддернув брючки, Аркадий Антонович положил на колени футляр — вроде узкого чемодана с раструбом, — отщелкнул застежки, раскрыл. Внутри, в плюшевой колыбели, покоился его инструмент — небольшая, лоснившаяся благородным золотом труба.