Киммерийское лето - Юрий Слепухин

— Я только выяснить, — сказала она. — Мы сейчас пойдем немного погуляем с Артуром Александровичем, он хочет посмотреть Москву, — как ты думаешь насчет обеда?

— В смысле сроков?

— Ну да. Чтобы знать, когда быть дома.

— А вы когда хотите, тогда и возвращайтесь. Я тут пожую чего-нибудь из холодильника, если проголодаюсь. Светка вряд ли встанет до вечера.

— Ну, тогда… чао!

Юрка подмигнул ей и вернулся к своему Мегре.

Она вышла из подъезда, щурясь от солнца и раскачивая за дужку очки, стараясь казаться спокойной и немного скучающей. Адамян поспешил к ней, уже издали разводя руками в немом восхищении.

— Куда же вы намерены идти? — сказала Ника небрежно, не глядя на него.

Он сказал, что, пожалуй, отказывается от намерения знакомиться с Москвой, потому что настоящая Москва, в общем-то, ограничена бульварным кольцом, а ехать сейчас туда, в центр, в переполненном транспорте или каком-нибудь грязном такси… и вообще, все эти толпы, бодро идущие на приступ разных там ГУМов и ЦУМов… стоит ли? Ника, хотя и слегка задетая слишком уж открыто выраженным пренебрежением к московской толпе, ответила, что, пожалуй, и впрямь ехать в центр сейчас не стоит.

— Сходим на Ленинские горы, — предложила она. — Это совсем близко, а народу там сейчас, наверное, не так уж много. И оттуда хорошо все видно. Где смотровая площадка, знаете?

Адамян сказал, что не знает, но горит желанием узнать, и они медленно пошли по направлению к Университетскому проспекту.

Внешне все было пока вполне нормально — Адамян больше говорил, она больше слушала; они просто шли рядом, и он даже не пытался снова взять ее под руку, чего она втайне боялась; и все-таки Нику не покидало странное ощущение неослабевающей тревоги — словно между ними неуклонно возрастало какое-то опасное напряжение. Она не могла даже определить сейчас, приятно ей это или неприятно, — она только чувствовала, что с ней происходит что-то никогда еще не происходившее до сих пор…

Потом это как-то прошло Дойдя до смотровой площадки, они молча постояли у парапета, глядя на подавляющую своими необъятными просторами панораму Москвы — она начиналась у них под ногами, за излучиной реки, за спортивными сооружениями Лужников, и уходила в задымленную зноем даль своим морем крыш, куполами церквей и шпилями высотных зданий.

— Да, столица мира, — проговорил задумчиво Адамян и тронул Нику за локоток.

— Я понимаю, конечно, что это банально, но мне на этом месте всегда вспоминаются пушкинские слова про Москву, — сказала она, в молчании отшагав по аллее сотню шагов. — Все-таки лучше про нее никто не написал… Вы стихи любите?

Адамян пожал плечами.

— Я сам их пишу… когда бывает тяжело на душе.

— Как странно, — сказала Ника, помолчав. — Никогда не могла бы себе представить, что у вас может быть тяжело на душе. Вы производите впечатление такого счастливого человека.

— И счастливому может быть иной раз тяжело, — возразил Адамян, — но я вообще далеко не из счастливых, Вероника, это лишь обманчивое впечатление. Вы знаете, мне почему-то ваше имя хочется произносить с неправильным ударением: Вероника! Так оно звучит совершенно по-итальянски, словно корень этого имени — Верона Вы ведь знаете, что такое Верона?

— Да, это город в Италии, — не совсем уверенно сказала Ника.

— А чем он знаменит? Ну-ка?

Ника подумала и пожала плечами.

— Забыли, забыли, — укоризненно сказал Адамян. — А между тем это родина Джульетты…

— А, да, — небрежно сказала Ника, будто и в самом деле вспомнив эту подробность. Ей было неловко вдвойне — за свое невежество, во-первых, и еще потому, что в словах Адамяна ей почудился какой-то намек, нескромный или насмешливый — она не могла разобраться. Чтобы уйти от опасной темы, она спросила:

— Так какие стихи вы пишете? — И добавила, тоже стараясь быть смелой и ироничной: — О любви, надо полагать?

— Конечно, — кивнул Адамян. — О чем же еще писать стихи? Об урегулировании положения на Ближнем Востоке?

— Что ж, почитайте что-нибудь, — небрежно сказала Ника и понюхала сорванную веточку. — Нет, правда, я хочу послушать наши стихи.

— Хорошо, — согласился Адамян. — Что же вам почитать… А, знаю. Я вам прочту своего «Вожатого»… впрочем, тут нужно маленькое предисловие. Понимаете, была одна женщина… которая много для меня значила. Потом она внезапно… уехала. Ну, и тут я написал одну вещь… получилось неплохо, причем в очень своеобразной форме — как подражание персидской средневековой лирике. Летит обугленное сердце — за той — что в паланкине — и я кричу — и крик безумца — столп огненный — в пустыне…

Произнося стихи нараспев, Адамян прикрыл глаза, акцент в его голосе слегка усилился. Ника подождала продолжения, потом робко сказала:

— А дальше?

— Ах, стоит ли, — печально сказал Адамян. — А впрочем… Из-за нее — из-за неверной — моя пылает рана — останови своих верблюдов — вожатый каравана! На самом деле, как вы понимаете, никаких верблюдов не было, она вульгарно улетела на «ТУ»… но я вам уже сказал, это подражание староперсидскому, в духе Саади. Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова? А впрочем, если скажет слово — она обманет снова… Зачем звенят звонки измены — звонки ее обмана — останови своих верблюдов — вожатый каравана!

— Как прекрасно, — прошептала Ника, когда он умолк — Какие прекрасные и страшные стихи…

— Великолепные, — охотно согласился Адамян. — К сожалению, не мои.

Ника глянула на него ошеломленно:

— Как — не ваши? А чьи же?

— Есть такой хороший поэт. Вы его, наверно, не знаете.

Ника ускорила шаги. Она побежала бы сейчас, убежала от Адамяна совсем, если бы не боялась показаться смешной. Она не могла простить себе чувства, которое обожгло ее минуту назад, когда она слушала эти прекрасные стихи, думая, что они действительно написаны Адамяном; это была одна лишь вспышка, один миг, но за это краткое мгновение словно ураган пронесся сквозь ее душу, какой-то стихийный, внезапный порыв — что-то сделать, чем-то помочь человеку, который так страдал, так мучился из-за любви… просто представить себе страшно, сколько нужно было ему пережить, чтобы написать эти строки! И что же — ее тут же взяли и окатили ведром холодной воды.

— Как вам не стыдно, — сказала она дрогнувшим голосом, не оглядываясь на Адамяна.

Тот догнал ее, мягким и властным движением подхватил под руку.

— Не нужно сердиться, Вероника, — проворковал он. — Это была шутка. Я думал, вы знаете эти стихи…

— Никогда их не читала, — после паузы отозвалась Ника. Сердиться, конечно, было глупо; никто не виноват, что она расчувствовалась, как дура. Если бы могла, она с удовольствием надавала бы себе пощечин. Ей вдруг захотелось домой.

— У меня, кажется, голова разболелась, — объявила она. — Сегодня очень уж жарко, лучше вернемся. Вон такси, остановите его…

В машине он сел очень близко к ней. Она отодвинулась, Адамян за нею не последовал, но зато тут же завладел ее левой рукой, повернул вверх ладонью и стал разглядывать.

— Сейчас я вам погадаю, — сказал он. — Хотите? Я ведь умею не только на кофейной гуще. Хиромантия — штука не менее точная, это совершенно доказано…

— Ах, не выдумывайте вы, — сказала Ника с досадой.

Он принялся уверять, что не выдумывает нисколько. В линиях руки, объяснил он, с момента рождения записана вся судьба человека; ну, естественно, запись эта понятна не всем, она представляет собой, так сказать, закодированную информацию, однако, зная код… Вот, смотрите — эта линия характеризует эмоциональные наклонности человека, способность чувствовать. Вот «линия ума», вот «линия жизни», у некоторых она совсем короткая или раздваивается — это говорит о том, что ее обладателю предстоит когда-то принять очень серьезное решение, способное изменить всю его жизнь…

Он продолжал говорить, щекотно водя пальцем по ее ладошке, но Ника уже совсем перестала воспринимать всю эту хиромантическую премудрость. Адамян сидел справа от нее, и их руки были над ее коленями; он держал ее руку сначала высоко, изучая линии, но потом, словно устав держать на весу, начал опускать ниже, пока его рука не легла к ней на коленку и устроилась там, словно так и полагается. Вот это ощущение чужой руки и мешало Нике сосредоточиться. Ей было неловко и не очень-то приятно. Будь рядом с нею Андрей, подумала она вдруг, все было бы совсем иначе. Когда Андрей касался ее, она тоже испытывала неловкость, но это было совсем-совсем не так.

Однажды, на пляже в Останкине, они затеяли какую-то возню, он в конце концов повалил ее на песок, и она никак не могла высвободить руки из его ставших вдруг неожиданно сильными пальцев, — и эта возня была ей как-то необычно приятна, она пожалела даже, что все кончилось так быстро, и принялась его дразнить, утащила и спрятала за спину фломастер — в надежде, что он кинется отнимать. И была очень разочарована: сначала Андрей действительно завелся, с рычанием схватил ее за волосы, хотел опрокинуть, но вдруг оставил игру и лег ничком на песок, а через минуту вскочил и молча пошел к воде. Ника так ничего и не поняла — за что-то он на нее обиделся, очевидно, хотя потом и отрицал это…