С августа по ноябрь - Иоланта Ариковна Сержантова

Жаба с рождения немного приволакивала ножку, и осенний дождь, что обосновался в округе той порой, не остался равнодушным к её участи, но, сколь мог, указывал — куда идти, и так-таки довёл прямёхонько до порога сторожки.

— Ну, а тут уж разберёшься сама. — Вздохнул дождик, и плеснув напоследок пригоршню воды на лицо себе, да жабе, пошёл дальше, поливать политую не раз землю.

Порог и впрямь был неплох, — гостеприимно распахнутые его трещины обещали в своей глубине защиту и от возможных недругов, и от грядущих морозов. Отерев лицо, жаба несколько продвинулась вовнутрь трещины, дабы осмотреться, как ей навстречу из тени выдвинулась голова ужа:

— И кто это к нам, и откуда? — Спросил уж. Жаба, которой некуда было бежать, не таясь поведала свою историю, не надеясь, впрочем, разжалобить ужа и оттянуть расправу, — она видела как-то раз лягушачью лапку, мелькнувшую в пасти точно такого же змея. Но этот… то ли был сыт, то ли ещё почему, но предложил жабе не мотаться по холоду в поисках иного убежища, а оставаться здесь.

— Тут всем хватит места, располагайся. — Зевнул уж. — Я почти что заснул, и не буду тебе мешать, а вот мой сынок, тот ещё непоседа. Но ты, если станет шуметь, охолони его, дозволяю. Должен старших слушать. Ну, я пошёл. — Уж ещё раз зевнул. — Доброго всем сна.

— Спасибо… Доброго и вам! — Ответила жаба, изумившись столь неожиданному и благоприятному для неё исходу.

Преисполненная благодарности, жаба была так взволнована, что не сразу рассмотрела ужонка, который крутился тут же, в уголке, пытаясь натянуть на себя куцее одеяло вишнёвого листа.

— Ой… — Посочувствовала малышу новая жиличка. — Да что ж ты, бедняжка, мёрзнешь. Погоди-ка, я скоренько тебе другое одеяло достану. И выбравшись на волю, жаба подобрала лист побольше, отвергнутый за ненадобностью виноградной лозой. На удачу, лист был не только выстиран, но даже совершенно сух, так как побыл некоторое время на сквозняке под навесом.

Немного погодя, когда ужонок уже сопел неслышно, свернувшись калачиком под мягоньким широким одеялом, жаба устроила постирушку пелёнок из кленовых листочков, и положила их стопочкой рядом, на всякий случай, — с малышнёй всякое может быть. Кое что она присмотрела и для себя: покрывало с подушкой, да одеяло.

Осень давно уж катилась под горку, а морозов всё ещё не было. Ужи крепко спали, а жаба, нежась под тёплыми струями ливней, всё ещё выходила вечерами — посидеть на пороге сторожки. К ней скоро привыкли и хозяйский кот, и собака, да и люди тоже. Это было понятно по тому, что ежели кому надобилось выйти в сумерках во двор, прочие окликали его с беспокойством:

— Ты там осторожнее, на жабу не наступи, пожалуй, а то быть беде!

ДК (дэ-ка!)

Заявился тут на днях, из повсегда милого прошлого, наш дом культуры, притопал на слоновьих ногах колонн. Вот есть же на свете добряки, что найдут для каждого утешное слово, объятие, ободряющую улыбку или ломтик пастилы в чистой бумажке. Точно таким же остался в памяти и наш ДК.

Навес выступающей чубом крыши опирался на берёзовую рощу колонн, промеж которых можно было резвиться без опасения промокнуть даже в дождь. Бежишь, бывало, по парку, что через дорогу, опаздываешь, белые чулочки в каплях грязи до подколенок, бантики на жидких косичках держатся едва, папка с нотами вертится на верёвочных ручках, мешается, связывает шаг. А как допрыгаешь через лужи до входа, шумнёшь носом поглубже, и взойдёшь степенно во дворец, чувствуя себя не меньше, чем королевной.

Поклонишься тётеньке в халате чернильного цвета, седому дядьке в чёрном, с замаранным мелом левым карманом, и — через ступеньку по лестнице на третий этаж. Там смирно постучишься в двери, да степенно двигаясь по вечно недовольному скрипучему паркету, придвинешься к роялю. Тот щерится белозубо, но требует приподнять крышку, дабы не пропустить не то звука — намёка на неверно взятую ноту, что подолгу парит с укоризной под высоким потолком классной комнаты. Композиторы с портретов в тяжёлых рамах на стенах хмурятся недовольно, а рояль, не в силах вынести фальши, всякий раз норовит стукнуть по пальцам своей «падающей доской»26. Но ты не в обиде, ибо знаешь, чувствуешь за собой вину.

Отбарабанив по клавишам положенное, собираешь ноты с пюпитра, и чинно, с поклоном отступаешь к выходу. Но, едва закрывается за тобой дверь, кидаешься к широченным, в пол обхвата перилам, обнимаешь их и скатываешься этажом ниже. Гладкие, услужливые, перила вкусно пахнут всем сразу: свежестью, закулисной пылью, сельтерской из буфета… радостью нового бесконечного дня.

Ты идёшь по коридору и прислушиваешься к тому, что там, за дверями каждой из комнат. Где-то терзают балалаечные струны народники, там — балетные держат спинку и тянут носок, команда баскетбола в зале на первом этаже пыхтят совместно, обстреливая корзину звонким мячом… Но и это не все! Там же нашлось место и рапиристам, и театралам, и книгочеям, и художникам. Голова кружится от звуков настоящего, от счастья жизни, из-за кипения которой покалывает в носу и текут сами собой вкусные, приятные слёзы, будто от пузырьков углекислого газа из сифона в металлической оплётке.

…Нас приучили к хорошему. Неужели мы отвыкли? Так скоро?! Зачем?!!

Любуясь осенью

Нечёсаные пряди виноградной лозы со вплетёнными в неё стеклянными бусинами перламутровых из-за росы, спелых ягод, вперемешку со скисшимися, мутными от первых морозов…

Неряшливость образа, во искупление серой невзрачности округи, чья унылость приводит в исступление ипохондриков, а необоснованная тревога по все времена отыскивает для себя причину. Осень, в сравнении с замарашкой, взятой на попечение местностью, франтит без меры, украшая себя, не чем попало, но всем, что попадётся под её мокрую руку.

Отороченный рюшем грибов воротник пня, петельки для пуговиц, проделанные услужливыми, предупредительными жуками, сами пуговки — ягоды рябины, бомбошки лесных орехов, ненадёжные, да ладные, тем не менее, кнопки желудей, крючки шиповника, — всё идёт в дело, но главной была и остаётся листва. Покуда та находилась на своём месте, казалось, что её несколько меньше, но нынче… Листвы достаёт и дорогам, и небесам, а высыпанные из горсти осени её стога, чудятся новыми золотыми27, выложенными для пересчёта.

Впрочем же, листья ненадёжны, но прикрывая голую правду ветвей малую часть года, кажутся живущими загодя своего появления на свет, и долго ещё после.

Отчего так? Почему столь