Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон

— И какие истории ты выбираешь для трехлетних девочек?

— «Месяц и его мать», «Румпельштильцхен», «Можжевельник»… Все тебе хорошо известные.

— Еще бы не известные! Ведь это я рассказала их тебе! Но ты действительно полагаешь, что кто-нибудь опубликует эти вещи или заплатит приличные деньги за то, чтобы их прочитать? Разве это не просто плод праздных умов, женщин за прялкой, матерей, подолгу сидящих с детьми? Разве это не так?

Пораженный ее горячностью, Якоб смотрел на ее осунувшийся профиль. Когда-то она была пухленькой большеглазой женщиной, а теперь у нее проступили лицевые кости, а серая кожа обвисла. К пятидесяти трем годам она вынесла двенадцать скорбных лет вдовства и имела шестерых детей, ни один из которых не был обеспечен. После стольких ее разочарований что мог сказать ей Якоб о своих «Сказках»? Ему всегда было нелегко разговаривать с матерью так, как она хотела чтобы с ней разговаривали. Сейчас это стало почти невозможно. Но слава богу, ему почти не приходилось вести с ней такие разговоры…

— Ты обижаешь и себя, и сказки, мама! — произнес веселый голос из коридора.

Якоб смотрел, как мать повернулась в ту сторону, откуда вбегал улыбающийся Вилли, с еще затуманенным после сна взором, затягивая пояс на старом отцовском халате.

— Во всех германских странах сказки, что передавались из поколения в поколение, больше не в моде. Если их не сохранить так, как Якоб этого хочет, — в том виде, как они были рассказаны, — наше драгоценное наследство может быть утрачено навсегда.

— А разве это важно? — Она повернулась к Якобу.

— Да, мама, я думаю, что да.

— Даже если твои любимые немецкие государства перестанут существовать на карте, о чем ты не устаешь нам напоминать?

Якоб лишь вспыхнул, Вилли усмехнулся и прочистил горло, чтобы подавить кашель.

— Тогда это будет еще важнее, мама! — сказал он. — В сказках живет народный дух, наша живая душа. То, что они принадлежат всем нам, и делает нас народом. Так ведь, Старший? — Он взглянул на брата с мимолетной тревогой.

Якоб благодарно кивнул, и несколько минут они с матерью продолжали пристально смотреть друг на друга, покуда перепелка громко насвистывала над толкотней двуколок и тележек на Марктгассе. Якоб почти слышал, как мать думает, что именно из-за этого он бросил право, свою профессию. Для Доротеи Циммер Гримм вопрос всегда заключался в деньгах. К тому же он никогда не мог найти к ней подхода, так же, как и она, — кроме волшебных сказок.

— Прошу прощения, что побеспокоила, — сказала она наконец и шумно двинулась к выходу.

Якоб подошел к двери.

— Что-нибудь принести? — спросил он ее сгорбленную спину, вдруг возненавидев то, что видит ее столь угнетенной из-за потери человека, которого она любила больше всех, и испытывая смятение при мысли, что когда-нибудь и он станет таким же. — Могу я что-нибудь для тебя сделать?

Она сделала вид, что не слышит, и выходя из комнаты, плотно закрыла за собой дверь. Вилли положил руку на его рукав.

— Пиши, — мягко сказал он. — Я пойду к ней. Не беспокойся.

Якоб посмотрел на бледную руку, такую хрупкую, что он едва чувствовал ее вес. Лишь несколькими днями ранее больной брат рассказал ему о своем повторяющемся сне — ночь за ночью он видел их с матерью в Амтсхаусе, а себя среди них — незваным гостем. Бедный дорогой Вилли! Как могло случиться, что он не понимает, насколько всем им нужен?

— Твое письмо, — еще раз напомнил младший брат и добавил чахоточным голосом, похожим на голос покойного отца. — Никогда не отвлекайся от написанного!

Они грустно рассмеялись и пошли каждый по своим делам.

Августа открыла дверь, впустив Куммеля, который нес хозяину стакан теплого пива, смешанного с яйцом, сахаром и мускатным орехом. Старик одобрительно улыбнулся и посмотрел, как Куммель, подойдя к окну, задернул муслиновые занавески.

Гюстхен тоже следила глазами за слугой. Гримму стало интересно, будет ли она стоять как бледная статуя все время, пока Куммель постелит ему и приготовит одежду на утро. Он осторожно взял стакан и отпил пенящееся снадобье. Оно смягчило горло, но не уняло колюще-режущей боли, которая жгла ему правую руку.

— Хозяин, — обратился к нему Куммель, — мне приготовить лучший сюртук и ботинки для церкви на завтра?

— Для церкви? А-а-а, да. Пожалуйста.

— Дядя, — Гюстхен опомнилась. — Насчет завтрашнего. Ты извинишь меня, если я не составлю тебе компанию? Я пойду в церковь позже. Мне кое-что нужно подготовить для заключительной части нашего путешествия…

Ее дрожащий голос понизился до шепота. Гримм представить себе не мог, какими приготовлениями она вздумала заниматься в воскресенье, но настроение ее было так переменчиво, и он просто молча кивнул.

— Конечно, я не возражаю. Как тебе лучше, милая.

— Я уверена, что Куммель, — добавила она, заставив слугу замереть в тот момент, когда он откинул занавес, отделявший комнату от гардеробной, — охотно составит тебе компанию.

От Гримма не укрылось, как мгновенно расширились глаза Куммеля, будто его укусили сразу две блохи, прежде чем он покорно склонил коротко остриженную голову.

— Я не хочу затруднять Куммеля, если он сам не хочет идти со мной, — сказал старик, вспомнив, как подавлен был тот в церкви Святой Екатерины в Штайнау. — Я вполне способен сам пойти в город и вернуться. — Он вновь увидел, как глаза Куммеля расширились, на этот раз при взгляде на Августу. Не в первый раз она напомнила Гримму ее собственную мать, Дортхен, когда той было лет тридцать.

— Нет, — настаивала Августа с упрямством, достойным ее матери. — Я бы чувствовала себя намного спокойнее, если бы ты не был один, дядя.

— А, посмотрим, — Гримм не собирался спорить с ней при слуге, но ее беспокойство, казалось, возрастало с каждой минутой, а она ведь еще не знала об онемении.

Он отхлебнул еще снадобья, прислушиваясь к тому, как Куммель чистит его сюртук за занавеской. Гюстхен все еще стояла, словно прибитая гвоздями к полу, как ребенок, выпрашивающий обещанную сказку на ночь.

— Ты выглядишь уставшей, — сказал он. — Тебе надо выспаться.

— Да, правда, я не очень хорошо сплю, — призналась она, когда Куммель вновь вышел в комнату, чтобы забрать на чистку туфли Гримма. Он медлил, не решаясь пройти между ними. — Но и тебе не мешало бы побольше отдыхать и не засиживаться за «колкой дров».

— А, только молодым нужен сон. Молодым и красивым!

— Фрейлейн, — пробормотал Куммель, — если вы неважно спите, не хотите ли, чтобы я и вам принес питье на ночь? Может быть, немного теплого молока? Я могу принести, когда почищу туфли профессору.