Грязный лгун - Брайан Джеймс

Она подталкивала меня взглядом, когда я оглядывался, мелкими шажками идя к неоновой витрине, я оборачивался, а она говорила «пожалуйста», соединяя руки в молитвенном жесте.

Ковер весь пропах дымом, смесью сигар и карамели, и я прикрывал рукой рот и нос, чтобы меньше чувствовать этот запах.

— Как поживает моя любимая малышка? — говорил старик, увидев, что я подхожу к нему. Кривая ухмылка на моем лице менялась, пока я шел, с бутылкой в руке, уставясь на этикетку, тщательна сверяя каждую букву с тем, что мама ручкой написала на моей ладони.

— Хорошо, — бормотал я, пытаясь смотреть на него так, как показывала мне мама, на тот случай если она наблюдала за мной из машины. Я смотрел на него, хлопая ресницами, как это делала Ширли Темпл в том фильме, который показывала мне мама, мои ресницы дрожали, что, по словам мамы, заставляло мужчин делать все, что я захочу, — вернее все, что захочет она, то есть продать коричневую бутылку девятилетнему ребенку дешевле, чем в прошлый раз.

Я только хотел, чтобы он сделал так, чтобы мамины руки не пахли лекарством, я только хотел, чтобы он сделал так, чтобы от нее не пахло спиртным, когда она втаскивала меня в машину

Но он ничего этого не делал.

Он всего лишь брал меньше денег, чем кто-нибудь другой за подобные вещи.

Но и это он делал только потому, что я разрешал ему случайно дотрагиваться до себя, легонько касаться к шее или к плечу, позволял его пожелтевшим пальцам почувствовать, какой маленькой казалось моя рука в его, когда он отдавал мне сдачу.

Но он всегда трогал мои волосы своими пальцами, пропитанными запахом табачных листьев.

— У детей такие красивые волосы, — говорил он мне, и я всегда сглатывал, мне было трудно дышать, и я всегда удивлялся, что если это правда, то почему я себя так мерзко чувствую.

— Спасибо, — говорил я, забирая сумку. Но я никогда не смотрел на него, и я также никогда не смотрел на мою мать, когда возвращался в машину.

— Творишь очередной шедевр?

Я не оборачиваюсь, мне это не нужно, я знаю, что там стоит Син, облокотившись о контейнер для мусора, глядя на меня сверху, когда я согнулся над своим блокнотом, пытаясь записать что-нибудь.

Син всегда говорит оба всем так, словно это ничего не значит.

— Отстань от меня, — бурчу я, потому что знаю, что он хотел этим сказать, но мне это неважно.

— Послушай, приятель, не обращай на них внимания. Знаешь, пошли ты этого Джордана с его дружками… — На этот раз он говорит то, что думает, пиная контейнер так, что грохот от его ботинка эхом отзывается в нутре пустого бака.

— Да, просто не обращать на них внимания, — притворяюсь, что он дал мне чертовски хороший совет.

Тогда он лезет в карман, вытаскивает полупустую пачку сигарет, достает одну.

— Будешь? — спрашивает он, но я уже протягиваю руку, беру сигарету, беру зажигалку.

— Спасибо.

Син не садится, и я не встаю. Я вдыхаю всей грудью, и мои легкие наполняются дымом.

— Что ты там все время пишешь?

Странно, потому что это в первый раз, когда меня спрашивает об этом кто-то кроме Рианны, кто-то, кто не смеется надо мной, кто не осуждает меня за то, что я веду себя странно. Мне приходится сделать еще одну затяжку, чтобы обдумать ответ, чтобы понять, хочу ли я вообще отвечать.

— Ну, не знаю… иногда я пишу то, что помню, — говорю я.

Он поджимает ноги под себя и резко садится на асфальт, двигаясь как птица, как Рианна, с такой легкостью, что даже больно на это смотреть, потому что мне кажется, что невозможно делать такие телодвижения, не поранясь при этом.

— Если ты это помнишь, то зачем записываешь? — спрашивает он, слегка закашлявшись дымом.

— Не знаю, наверное, чтобы разобраться в этом. Знаешь, иногда нужно понять, почему так происходит. — Мой голос напряжен, вот-вот зазвенит, как разбитое стекло, потому что мне страшно быть откровенным с ним, не менять темы, не врать, как я это делал обычно, когда кто-то пытался приблизиться ко мне.

— Помогает?

Я слегка качаю головой, слегка посмеиваюсь.

— Не знаю, иногда кажется, что да. — Я убираю блокнот в рюкзак, но без опаски, без боязни порвать странички, потому что я, наверное, вырвал бы их, если бы Сипа не было рядом.

Теперь я почувствовал, куда Джордан бил меня, почувствовал резкую боль, охватившую весь лоб. От переносицы до макушки будто током ударило, будто я сунул пальцы в розетку под высоким напряжением и по моим сосудам побежал ток вместо крови.

Я подношу руку к лицу и пытаюсь надавить на уголки глаз, чтобы ушла боль.

— Болит? — спрашивает Син, но мне не приходится отвечать, он и не ждет, пока я отвечу — Мне жаль, что так вышло с теми парнями… я не знал… я не подумал…

Я машу рукой, давая ему понять, что это неважно, единственное, что на самом деле важно — это то, что он не ушел с ними. А, кстати, почему?

— Почему ты не ушел с ними? — спрашиваю я.

— Не знаю, — Он смотрит вниз, на свои руки, и вижу, что его волосы, как черный маркер, очерчивают его выбритые скулы, — Мне они не особо нравятся, и Кейт тоже, — говорит он мне.

Я скашиваю на него глаза — так, чтобы он понял, что я не обязательно поверю ему, и Син ловит мой взгляд, его черный зрачок улавливает недосказанное. Он кладет ладони под коленки, и впервые с того момента, как мы встретились, он не кажется старше меня, не кажется сильнее меня, он скорее похож на мальчика — такого же, как я.

— Пойми, приятель, мы только гуляем вместе, знаешь, ведь у меня не было других друзей, пока не появился ты. Я имею в виду — посмотри на меня — к таким, как я, не выстраивается очередь, чтобы поговорить. — Я гляжу на него: его глаза такие же черные, как его волосы, как его черная одежда — он похож на ангела смерти, только в военных ботинках, завязанных на икрах. Затем он отводит взгляд, и закашливается. Он кашляет дольше, чем это нужно, и я понимаю, что так он пытается стряхнуть с себя осадок от тех слов, которые он только что сказал.

— Понимаю… знаю, что ты хочешь сказать. — Мне не нужно больше ничего говорить, потому что мы в самом деле понимаем друг друга, мы понимаем, что мы изгои и что мы должны держаться вместе.

— Что ты будешь делать… теперь? Пойдешь домой? — говорит Син.

Я качаю головой.

Я не думал на эту тему, не думал, что мне надо в конце концов решить, черт побери, что делать и куда пойти. Но теперь мне не так паршиво, потому что я сижу здесь не один, теперь все изменилось, уже неважно, что именно я решу предпринять.

— Хочешь, пойдем ко мне? — говорит Син. Его дом неподалеку отсюда. Мы можем пойти пешком и будем там через полчаса. И если я пойду к нему — мне не нужно будет ни о чем думать — ни о чем, где я был, ни о том, куда мне пойти.

— Звучит неплохо, — говорю я, делая последнюю затяжку сигаретой, прежде чем растоптать ее ногой, прежде чем встать, опираясь на контейнер, прежде чем уйти от мерцающего света торгового центра вместе с другом.

— Син! Открой дверь, Син!

Его мать держится за ручку двери, поворачивает ее, дергает замок, который ведет себя не совсем так, как ей хочется.

— Черт! — говорит Син, потому что по пути я ему рассказал, как я сбежал вчера из дому. Вот почему мы пробрались в его дом через окно в спальне, вот почему мы включили приемник громче, чем нужно, чтобы не было слышно двух голосов, доносящихся из дальней комнаты дома.

— Син, я не шучу! Открой дверь!

Я смотрю на Сина, а он смотрит на меня, спрашивая меня глазами, что он должен делать. Я думаю: а что он, в конце концов, может сделать, мы же не можем забаррикадировать дверь шкафом и притвориться, что ничего особенного не происходит.

— Прячься! — шепчет мне Син, будто мы снимаемся в каком-то фильме и я на другом конце провода.

— Куда? — спрашиваю унылым тоном, не оставляющим сомнений, что у меня нет ни малейшего желания прятаться, забираться под его кровать или закрываться в туалете, пока его мать прочесывает дом, как детектив, держа в руках лопатку вместо пистолета. — Просто открой дверь, — говорю я, и теперь его очередь пожимать плечами.

— Секунду, мам! — кричит он, выключая музыку и подходя к двери.

Он поворачивает замок, его мать открывает дверь и заглядывает в комнату, с подозрением щуря глаза.

— Что ты здесь делаешь? — Она принюхивается, как папин пес, когда обнюхивает мои джинсы, чтобы поймать меня с поличным, — Ты что, принимаешь наркотики?

Син отвечает ей, что нет, но это уже неважно, потому что она увидела меня.

— Здравствуйте, миссис Роберте, — говорю я.

Она говорит мне «привет», но по ее лицу я вижу, что она думает о чем-то другом, я это вижу так же отчетливо, как луну, когда ночью лежу в своей кровати и смотрю в окно.

Она знает.

Она говорила с кем-то из моих, и она знает. Мне плевать на это.