Влюбленные женщины - Дэвид Лоуренс

— Значит, она зарабатывает не только преподаванием? — поинтересовался Джеральд.

— Нерегулярно. Продает свои работы. У нее есть кое-какая réclame[34].

— И за какие деньги?

— От гинеи до десяти.

— Ее работы хороши? Что они из себя представляют?

— Некоторые, на мой взгляд, просто великолепны. Те две трясогузки, вырезанные из дерева и раскрашенные, что ты видел в будуаре Гермионы, вышли из ее рук.

— А я думал, это тоже дикарская штучка.

— Нет, трясогузок вырезала она. Все ее поделки — зверюшки, птицы, человечки — странные, хоть и в обычной одежде, — просто прелесть! Во всех есть неуловимое своеобразие.

— И что, со временем она может стать известной художницей? — задумчиво произнес Джеральд.

— Может. Хотя я так не думаю. Если она увлечется чем-то другим, то бросит искусство. Своенравный, противоречивый характер мешает ей отнестись к своему дару серьезно, она не хочет уходить с головой в искусство, боится потерять себя. Впрочем, себя она никогда не потеряет — слишком силен в ней инстинкт самосохранения. Это как раз и не нравится мне в женщинах такого типа. Кстати, как сложились твои отношения с Минеттой после моего отъезда? Я ничего об этом не знаю.

— Хуже не бывает. Холлидей вдруг стал совершенно невыносимым. Я еле сдержался, чтобы не всыпать ему как следует.

Беркин помолчал.

— Джулиус в каком-то смысле безумен. Он помешан на религии и в то же время очарован пороком. То он прислужник Христа, омывающий Ему ноги, то живописец, рисующий непристойные картинки с изображениями Иисуса, — действие и противодействие, и никакой золотой середины. Джулиус действительно не в своем уме. Он мечтает о чистой лилии, о девушке с боттичелиевским ликом, но одновременно ему необходима Минетта, чтобы осквернить себя, вываляться с ней в грязи.

— Вот этого я не понимаю, — сказал Джеральд. — Любит он Минетту или нет?

— Не то и не другое. Для него она просто шлюха, похотливая потаскушка. Он испытывает непреодолимое желание слиться с ней, окунувшись, в ту же грязь. А затем приходит в себя и взывает к чистой лилии, девушке с детским личиком, получая от этого контраста удовольствие. Старая песня: действие и противодействие — и ничего между ними.

— Не думаю, что он так уж не прав в отношении Минетты, — проговорил Джеральд, немного помолчав. — Мне она показалась довольно непотребной.

— А я было решил, что она тебе понравилась, — воскликнул Беркин. — Со своей стороны, я всегда чувствовал к ней симпатию. Но у меня, по правде говоря, никогда с ней ничего не было.

— Первые два дня она мне нравилась, не скрою, — сказал Джеральд. — Но уже через неделю меня бы от нее воротило. У женщин такого сорта кожа как-то особенно пахнет, поначалу это приятно, а потом начинает тошнить.

— Понимаю, — произнес Беркин и несколько раздраженно прибавил: — Давай спать, Джеральд. Уже поздно.

Джеральд взглянул на часы, неспешно поднялся и направился в свою комнату. Однако через несколько минут вернулся — уже в одной рубашке.

— И последнее, — сказал он, снова присаживаясь на кровать. — Наше расставание было довольно бурным, и у меня не было времени на то, чтобы как-то отблагодарить Минетту.

— Ты имеешь в виду деньги? — спросил Беркин. — Пусть это тебя не беспокоит. Все, что ей нужно, она получит от Холлидея или от других друзей.

— И все же я предпочел бы расплатиться и покончить с этим, — сказал Джеральд.

— Она об этом и не думает.

— Возможно. Однако по счету не уплачено, надо это сделать.

— Ты этого хочешь? — спросил Беркин. Ему были видны белые ноги Джеральда, сидящего на краю кровати. Незагорелые, мускулистые, мощные, красивые, совершенные. И все же, глядя на эти ноги, Беркин испытал что-то вроде жалости и нежности, словно они принадлежали ребенку.

— Да, хотел бы, — повторил Джеральд.

— Это не имеет никакого значения, — упорствовал Беркин.

— Ты постоянно так говоришь, — сказал несколько озадаченный Джеральд, с нежностью глядя на лицо лежащего мужчины.

— Так оно и есть, — отозвался Беркин.

— Но она была со мной так мила…

— Кесарево — жене кесаря, — проговорил Беркин, отворачиваясь. Ему казалось, что Джеральду просто хочется поболтать. — Иди спать, ты меня утомил, уже поздно, — прибавил он.

— Хочется, чтобы ты сказал мне нечто, что имело бы значение, — сказал Джеральд, не сводя глаз с лица друга и словно чего-то выжидая. Однако Беркин не смотрел на него.

— Ладно, спи. — Джеральд с нежностью коснулся плеча мужчины и вышел из комнаты.

Утром, проснувшись и услышав, что Беркин зашевелился в своей комнате, Джеральд прокричал:

— И все же я должен заплатить Минетте.

— Господи, да не будь ты таким педантом. Закрой этот счет в своей душе, если хочешь. Ведь именно там он напоминает о себе.

— Откуда тебе это известно?

— Потому что я знаю тебя.

Джеральд немного подумал.

— Мне кажется, таким женщинам, как Минетта, правильнее платить.

— А любовниц правильнее содержать. А с женами правильнее жить под одной крышей. Integer vitae scelerisque punis, — сказал Беркин.

— К чему это ехидство? — заметил Джеральд.

— Надоело. Твои грешки меня не волнуют.

— Хорошо. Но меня-то волнуют.

День опять выдался солнечный. Вошла горничная, принесла воды и раздвинула шторы. Сидя в постели, Беркин с удовольствием, бездумно смотрел на зеленеющий парк — тот выглядел заброшенным и романтичным, будто перенесенный из прошлого. Как красиво, безупречно, законченно, как совершенно все, пришедшее из прошлого, — думал Беркин, — прекрасного, славного прошлого, — этот дом, мирный и величественный парк, столетиями погруженный в спокойный сон. И в то же время какая ловушка, какой обман таится в красоте этих мирных вещей: Бредэлби на самом деле — ужасная мрачная тюрьма, а этот покой — невыносимая пытка одиночного заключения. И все же лучше жить здесь, чем участвовать в грязных конфликтах современной жизни. Если б было возможно создавать будущее в соответствии с влечениями сердца, внести в него хотя бы немного чистой истины, сделать попытку приложить простые истины к жизни — вот чего постоянно просила душа.

— Уж не знаю, что, ты считаешь, должно меня волновать, — донесся голос Джеральда из его комнаты. — Минетта — не должна, шахты — тоже, и все остальное в придачу.

— Да все что угодно, Джеральд. Просто меня это не интересует, — сказал Беркин.

— И что же мне делать? — раздался голос Джеральда.

— Что хочешь! А что делать мне?

Джеральд молчал, и Беркин понимал, что тот думает.

— Черт меня подери, если я знаю, — добродушно отозвался Джеральд.

— Видишь ли, — сказал Беркин, — часть тебя хочет Минетту, и ничего кроме нее, другая — управлять шахтами, заниматься бизнесом, и ничем больше — в этом ты весь, в раздрызге…

— А еще одна часть хочет чего-то другого, — произнес Джеральд необычно тихим и искренним голосом.

— И чего же? — спросил удивленный Беркин.

— Я надеялся, что ты мне скажешь, — ответил Джеральд.

Воцарилось молчание.

— Как я могу сказать — я и свой путь не могу отыскать, не то что твой. Но ты можешь жениться, — нашелся Беркин.

— На ком? На Минетте? — спросил Джеральд.

— А почему нет? — Беркин встал и подошел к окну.

— Вижу, ты считаешь женитьбу панацеей. Но тогда почему не испробовал на себе? Ты сам основательно болен.

— Согласен, — сказал Беркин. — Но я пойду напрямик.

— Ты имеешь в виду женитьбу?

— Да, — упрямо подтвердил Беркин.

— И нет, — прибавил Джеральд. — Нет, нет, нет, дружище.

Снова воцарилось молчание, в нем ощущалась напряженная враждебность. Они всегда сохраняли дистанцию между собой, дорожа свободой, не желая быть связанными дружескими обязательствами. И все же их непонятным образом тянуло друг к другу.

— Salvator femininus[35], — насмешливо произнес Джеральд.

— А почему бы нет? — сказал Беркин.

— Никаких возражений, если это поможет. А на ком ты хочешь жениться?

— На женщине.

— Уже неплохо, — сказал Джеральд.

Беркин и Джеральд последними вышли к завтраку. Гермиона же любила, чтобы все вставали рано, страдая при мысли, что ее день может сократиться, — она не хотела обкрадывать себя. Гермиона словно брала время за горло, выдавливая из него свою жизнь. Утром она была бледная и мрачная, как будто о ней забыли. Но в ней все равно чувствовалась сила, воля никогда ее не покидала. Молодые люди, войдя в столовую, сразу же почувствовали напряжение в атмосфере.

Подняв голову, Гермиона произнесла нараспев:

— Доброе утро! Хорошо спали? Я очень рада.

И отвернулась, не дожидаясь ответа. Беркин, прекрасно ее знающий, понял, что она решила его не замечать.

— Берите что хотите с сервировочного стола, — сказал Александр голосом, в котором слышались недовольные нотки. — Надеюсь, еда еще не остыла. О боже! Руперт, выключи, пожалуйста, огонь под блюдами. Спасибо.