Братья наши меньшие - Владимир Данихнов

— Кир, ты серьезно или тебя «несет»?

— Не знаю.

— Кир, не придуривайся. Это не ты, я знаю. Это не можешь быть ты. Ты не мог так измениться! — Кажется, она заплакала.

— Лена…

— В любом случае я рада.

— Что я позвонил?

— Нет. Что я выпрыгнула из окна и стала… этим. Иначе я могла превратиться во что-то вроде тебя.

— Но…

— Кир, попробуй измениться в обратную сторону. Если еще не поздно.

Короткие гудки.

Я с силой шмякнул блокнот о трельяж — он заскользил по гладкой поверхности и шлепнулся с другой стороны в самую груду книг. Сначала я хотел достать его, даже перегнулся через трельяж, но потом плюнул. «К черту все», — сказал я про себя и вернулся на кухню. Там прежде всего подошел к окну, уперся ладонями в подоконник и зевнул на стекло. Белое от дыхания пятно протер рукой. Стекло было холодным: окна на зиму заклеить я забыл.

— Сволочи! — крикнул я.

Легче не стало.

Тогда я распахнул окно настежь, выхватил курицу из морозилки и швырнул ее в окно.

— Получите, гады! — крикнул я.

— Ох, бл…

Внизу в белом снегу сидел, очумело тряся головой, мужик в коричневом пальто и серой вязаной шапке; он пополз на четвереньках по снегу, из-под шапки его сочилась кровь, а рядом валялась моя курица.

— …лят-т-ть… — шептал мужик. Он увидел курицу и попытался встать, но ноги его задрожали, подкосились, и мужик снова пополз, толкая перед собой тушку. Он полз, а сзади оставался красный след, но все равно мужик был счастлив. Он кричал на всю улицу «Ура!», толкал курицу и истекал кровью. Я наблюдал за этой сценой с открытым ртом, а потом, словно очнувшись, захлопнул окно.

Меня трясло. Я говорил себе:

— Видишь, к чему приводит твое поведение, Полев. Надо тебе выйти на улицу и прогуляться; хорошенько обмозговать нынешнее состояние. Надо выйти и пройтись по белому снежку, который успело натрусить за ночь; скоро он растает, а ты, как дурак, пропустишь этот день. Надо тебе погулять и подумать: пора решать что-то насчет проклятой жизни; надо измениться, забыть старое — первое января все-таки. Мужика вон курицей чуть насмерть не зашиб. Итак, решено! Одеваюсь и иду. И эта прогулка ознаменует начало новой жизни. Простой, но прекрасной. Не будет больше размышлений по ночам, не будет поедания наволочки, не будет ненависти на работе, не будет курицы, летящей в окно и стукающей по башке прохожего. Прекрасный белый снег очистит все. Я изменюсь… в обратную сторону.

Я допил чай и пошел в прихожую — одеваться.

МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ПЕРВАЯ

— Если ты сумел выстрелить в нарисованного героя, сумеешь и в настоящего, — сказал я громко и внятно, стреляя Маше в лицо. Пуля вошла ей в переносицу, раздробила кость и взорвала затылок темно-красным цветком; Маша повалилась на пол. Ее голова ударилась о пол с глухим стуком, глаза подернулись белой пленкой. Легкое голубое платьице трогательно облепило Машины бедра. Левая ножка дернулась и застыла.

Я склонился над ней и застыл тоже. Мэр за моей спиной шумно выдохнул.

— Ты чего натворил, твою мать?! Это же…

— Фантом. Нарисованный герой. Выдумка.

— Откуда ты знаешь?

— Я не видел ее возраст.

— Ах да…

Он подошел к Машеньке на деревянных ногах, наклонил голову так, что стало видно плешь на его затылке:

— Как живая. Что же здесь происходит все-таки?

— Не знаю, — пробормотал я, усаживаясь на пол, вертя в руках пистолет, который мы добыли у поверженного охранника. — Скорее всего, старые друзья шалят.

— Как это?

— Потом объясню.

Мы стояли посреди темного коридора; его освещали тусклые лампы дневного света, которые крепились на стенах под самым потолком. Мы со страхом глядели вдоль анфилады, а серые двери в камеры поскрипывали на сквозняке. Двери были сварены из кусков металла; в местах стыка шел неровный шов, а в верхней части двери умещалось оконце, закрытое жестяной ставенкой. В самих камерах было пусто.

Сумерки впереди и сзади, запах плесени и звук капающей воды где-то сбоку. И тело ненастоящей Маши на грязном бетонном полу.

— Сколько мы уже идем? — тихо спросил мэр, усаживаясь рядом. От него воняло потом. Мэр боялся. Мэр жалел уже, что увязался за мной.

— Час. Может, полтора.

— Вернемся назад?

— Сзади ничего уже нет.

— Какого черта тогда ты лыбишься? — разозлился он. — Ты меня потащил за собой! Ты! Тебе и вытаскивать!

— Остынь. Ты сам за мной пошел.

— Где мы?

— Возможно, мы сидим в камерах. Или лежим. На нарах. Спим. Все, что происходит вокруг, — всего лишь сон.

— Шутки вздумал шутить? Кто эта женщина? Ты знаешь ее?

Я посмотрел на Машу: маленькая родинка у щиколотки, царапинка на мизинце левой руки, незагорелый ободок кожи у основания безымянного на правой.

— Она моя бывшая жена.

— Зачем ты ей в лицо выстрелил?

— Не знаю. А ты всегда знаешь, зачем что-то делаешь?

Он задумался:

— По крайней мере, если кого-то убиваю, я знаю — за ч… — Мэр осекся и со злостью поглядел на меня.

— Политика — грязная вещь, — зевнул я. — Думаешь, удивился? Не-а. За что-то ведь тебя посадили.

— Таких, как я, сажают не за убийство. Таких, как я, сажают за деньги. Не младенец все-таки, мог бы понять.

— Понял.

— Так почему ты ей в лицо выстрелил?

— А если бы я выстрелил ей в ногу или в руку — тебя бы это не удивило? Или спрашивал бы: а почему не в плечо? Не в печень? Не в аппендикс?

Он замялся.

— Почему ты не спрашиваешь, зачем я вообще в нее выстрелил? — заорал я. — Почему не спрашиваешь, зачем мы развелись? Не интересуешься, к кому она ушла? Какого хрена тебя интересует именно то, почему я выстрелил ей в лицо?

— Ладно, забыли…

— Нет, не забыли. Да, я действовал по наитию. Это не моя бывшая жена. Маша не может оказаться здесь именно сейчас. Я знаю. Но вдруг? Вдруг это была настоящая она? Так почему, спрашивается, я выстрелил ей в лицо?

— Почему? — внимательно разглядывая потолок, спросил мэр.

Я сразу успокоился. Зажмурил глаза и ответил:

— Не знаю.

Потом сказал:

— Я хотел выстрелить ей в… другое место. Но мне стало стыдно.

Сплетение второе

ШИЗОФРЕНИЯ КАК ОНА ЕСТЬ, ИЛИ «ЖЕЛТЫЙ ДОМ»

Если за эталон взять меня, то есть представить, что мое мировоззрение, поведение и так далее — самые правильные, то отсюда следует неутешительный вывод: шизофренией больны все. Кроме, ясное дело, меня.

На улице было пустынно, и мир вне подъезда показался мне миром молочно-белой тишины. В нем правили безмолвие и недобитые вороны на старом тополе, что растет рядом с детской площадкой.