Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Иозеф Томан

В эту минуту к нему приблизилась женщина, непохожая на других. Разглядывая незнакомого гостя, поклонилась:

— Я — Руфина.

— Мигель, граф Маньяра, — представляет друга Альфонсо.

Мигель с удивлением смотрит на эту даму. Рослая, великолепно сложенная, лет под сорок — странная женщина, одетая с изощренным вкусом.

— Великая честь для моего дома, ваша милость, — говорит дама приятным голосом. — Простите, если мои девушки надоедали вам. Позвольте мне на минутку присесть с вами? Глупые девчонки, им хочется заслужить хоть несколько крох вашего богатства.

Мигель изумлен. Эта женщина, владелица лупанария, — несомненно, продажная, как и остальные, — разговаривает с ним как дама! У нее белое, чистое лицо, словно его не оскверняли тысячи раз липкие поцелуи развратных богачей! От нее веет материнской ласковостью, спокойствием и надежностью.

— Нехорошо, когда человек так безгранично богат, как ваша милость, — продолжает Руфина.

— Почему? — недоумевает Мигель.

— Слишком легко все достается. Тот, к ногам которого склоняется все, стоит лишь ему появиться, не знает радости достижения. Не успеет он протянуть руку — и плод сам падает ему на ладонь. А такие плоды не очень вкусны.

— Что же делать богатому и знатному?

— Не знаю, — улыбается Руфина. — Быть может, возжаждать цели, которой не купишь на золото, не достанешь руками. Не знаю, дон Мигель.

Он задумался.

А Николас уже заметил около себя неприметного человека:

— Поди сюда, братец! Не сиди там так одиноко!

— Осторожнее, — шепчет Николасу одна из девушек. — Может быть, это шпион. Его здесь никто не знает.

— Никто не знает? — орет Николас. — Ну и что? Вот мы и узнаем! Давай-ка лапу, подсаживайся ко мне да выкладывай, кто ты таков?!

Человек подсел к нему, скрипучим голосом объявил:

— Коста.

Николас захохотал во все горло:

— Слыхали, дамы мои? Коста — и все! Все этим сказано! Вот и познакомились, ха-ха-ха! Нет у него ни имени, ни второго имени — ничего! Просто — Коста!

— Я фельдшер, сеньор, — говорит Коста, не спуская глаз с Мигеля. — Могу вправить сустав и вылечить пищеварение. Исцеляю от всех болезней.

— А сколько это приносит, если считать на кувшины вина? — грохочет Николас.

— Вином ли единым жив человек? — спорит Коста.

— Неужели же нет? — ужасается Николас. — Разве лягушатник какой на нем не продержится, а мы, севильцы, уже давно поняли, что первым великим деянием господа было, когда он посадил виноградную лозу. Ну-ка, возрази на это, Коста!

Коста ответил тихо, дуэлянты в углу закончили поединок и пьют теперь за вечную дружбу.

Гитары гремят, девушки щебечут, красные портьеры пропускают парочки в кельи любви, роскошный вертеп горит смоляным факелом, взрывы страстей заливает виноградная кровь земли, поддавая горючего в пламя.

Руфина наблюдает за Мигелем, в темных глазах которого все чаще вспыхивают огоньки.

— Есть люди со строгими правилами жизни, — медленно произносит она. — Но подумайте сами, граф, ведь смех и радость — тоже часть жизни. Если в мужчине напряглось желание, лучше предвосхитить страшный взрыв, разрядив его маленьким удовольствием, — вы не находите?

— А если нельзя? — возражает Мигель.

— Не понимаю почему?

— Если этот мужчина должен стать священником?

Женщина улыбнулась, огляделась осторожно и, убедившись, что их никто не подслушивает, тихо сказала:

— Разве нынче священник или монах отказываются от радостей жизни из верности уставу? Это всего лишь вопрос денег. Разве я не поставляю ежедневно моих лучших девушек вельможам церкви? Взгляните на ту красавицу, что беседует с маркизом Игнасио. Ее зовут Эмеренсиа. Каждую неделю за ней приезжает закрытая коляска его преосвященства дона Викторио де Лареда.

— Что вы сказали?! — Мигель вскочил, как ужаленный. — Архиепископ?..

— Тише, ваша милость, — напоминает женщина. — Это так. Конечно, по внешности все выглядит несколько иначе. Эмеренсиа еженедельно отвозит его преосвященству корзину прекрасных цветов из моего сада, понимаете? А если она там задержится на часок-другой, то какая в том беда?

Мигель смотрит на Руфину, вытаращив глаза, — он не в силах поверить ей.

— Как?.. Дон Викторио — и девка из публичного дома…

— Это минутная прихоть, я знаю. Ведь у его преосвященства есть любовница, которой он купил дворец за стенами города. Ну, что ж — иногда ведь и ему хочется перемен. Это так человечно, не правда ли? Впрочем, мне кажется, Эмеренсиа уже не доставляет ему такого удовольствия, как месяц назад. Придется поискать другую красавицу. Дело есть дело, и это для меня не хуже всякого другого. Требования мои не чрезмерны, я живу скромно и неприхотливо…

Ложь ее была разоблачена тут же: откуда-то подбежала к ней девица и шепнула столь неосторожно, что Мигель расслышал:

— Граф Манфредо снова пришел с просьбой о займе… Ему нужно триста золотых. Процент, говорит, вы сами назначите…

— Пусть подождет, — сказала Руфина и повернулась к Мигелю. — Меня призывают дела, я покину вас ненадолго. Но прежде советую вашей милости забыть угрызения совести и выбрать лучшее из красоты, что вам предлагает жизнь. Вон Марселина, самая прелестная из моих девушек. Простая, как полевой цветок, очаровательная, как курочка, нежная и игривая, как котенок. Она у меня всего лишь три дня. Марселина!

Девушка подбежала:

— Что угодно, сеньора?

Руфина подняла ей юбку высоко над коленями.

— Видали ли вы ноги красивее, сударь? Погладьте ее. Крепкая, налитая, как персик. Гладкая, как атлас. И хотя еще так молода, знает много любовных чар. Рекомендую вам ее, дон Мигель. По-моему, вам нужно лекарство от неутоленности.

Девушка засмеялась, притворно стыдясь.

Злополучный смех! Он добавил в желчь Мигеля отвращения к этому вертепу порока. Мигель не видит прелестей Марселины — в глазах его темно от гнева, он чувствует себя оскорбленным и возмущенным. Вино, пробуждающее в мужчинах веселье и страсть, в нем пробуждает неистовство. Его натура, все его воспитание восстают против этого. Семена, брошенные Трифоном и матерью, пали на почву гнева.

Мрачный, встает он, и с бледным, осунувшимся, злым лицом подходит к девушке.

— Взгляните на нее, — говорит он ледяным, трезвым тоном. — Она крепкая, налитая, как персик. Знает тысячи любовных чар. Маняще улыбаются ее глаза, созданные, чтобы отражать великолепие неба, но улыбка маскирует бесстыдство, и в зрачках ее отразились лица распутников. Женщина! Сочетание плоти и похоти, которая кричит: купите меня! Ломоть хлеба, от которого за деньги волен откусывать всякий, оставляя на нем свою слюну. Одну мысль лелеет эта красота: блудить, выманивая деньги. Для того ли сотворил ее бог? Для того ли дал ей красоту?

— Верно, верно! — кричит Паскуаль. — Женщина — источник греха и падения!

— Стойте! — перекрикивает его Николас. — Не хулите девушку! Если нет у нее невинности, зато есть чувства! Не оскорбляйте ее!

Но Мигель, в фанатической предубежденности своей, забывает о рыцарственности и человечности.

— Глядите! — страстно продолжает он. — Вон та, и та, и та — и это женщины? Девушки? Творения любви? Они думают — достаточно повесить четки над ложем, и скроешь от божьего ока свою нечистоту? Ступай! — с отвращением говорит он Марселине. — Прочь с глаз моих, потаскушка!

Марселина скрылась. Зал притих, внимательно слушает.

— Бог милосерд бесконечно, — продолжает Мигель. — Но как вы хотите, чтобы он был милосерд к вам, участникам этих грязных безобразий…

— Я в них не участвую! Я только пью, сеньор!..

— …чтоб он был снисходителен к вам, топящим в пьянстве последнюю каплю рассудка?

— О боже! — содрогается Николас. — Вот уж верно — утопил я свой рассудок…

— Вы — плевелы земли, дармоеды, бегущие своего предназначения, целей своих, бегущие к пьянству и разврату! — гремит Мигель словами Трифона.

— Мигель, — взмолился Альфонсо, — умоляю тебя, хватит…

Но голос Николаса Санчеса Феррано заглушает его:

— Нет! Пусть говорит! Этот человек прав! Он — святой, господа! Святой сошел к нам, и я узнал его! Я ноги тебе целовать буду, святой человек!

Николас бухается на колени перед Мигелем, бьется лбом об пол, кричит со слезами:

— Я жалкий человек! Пропил все, что имел… Прокутил тысячи ночей, а о боге забыл! Но я исправлюсь, я обращусь… Господи на небеси! — рыдает пьяный, рвет на себе волосы, рвет одежду. — Взгляни на мое раскаяние, спаси мою недостойную душу!

Мигель не обращает внимания на вопли пьяницы. Он подавлен лицемерием и порочностью архиепископа. Вспоминает, как часто его преосвященство целовал руки его матери. И чувство омерзения снова перерастает в гнев. Он поднялся, швырнул золото на стол.

— Вы уходите? — приблизилась к нему Руфина. — Жаль. Ваша милость необычайно заинтересовали меня. Надеюсь, вы придете еще.

— Никогда, — резко бросает Мигель, выходя.