Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

который на заре режима вдруг, в самую неожиданную минуту заявлялся в селения в сопровождении одного только босоного охранника-гуахиро[25] с мачете для сахарного тростника и немногочисленной свиты депутатов и сенаторов, которых сам же и назначал, тыкая пальцем, сообразуясь с прихотями своего пищеварения, человек, который узнавал все про урожайность и здоровье скота и поведение людей, в тени манговых деревьев на площади садился в плетенное из лиан кресло-качалку, обмахивался шляпой, как у надсмотрщика, в какой все время ходил в те времена, и, хотя казалось, будто его сморила жара, не упускал ни одной подробности из рассказов мужчин и женщин, собравшихся вокруг него, мужчин и женщин, которых называл по имени и фамилии, словно в голове у него имелся список всех жителей, всех статистических показателей и всех проблем страны, вот и меня тоже подозвал, не открывая глаз, поди сюда, Хасинта Моралес, говорит, расскажи-ка, что стало с тем мальчонкой, которому он сам в прошлом году помогал мне зубы разжать, чтобы влить касторку, а у тебя, Хуан Прьето, говорит, как поживает бык, на котором ты пашешь, а ведь он же его сам и заговаривал от напасти, чтобы червей из ушей повывести, а ты, Матильде Перальта, что мне дашь в награду за возвращенного блудного мужа, вот он, притащили за шею на веревке, а он лично предупредил, что в следующий раз, если удумает дать деру от законной супруги, будет гнить в китайских колодках, и так же непосредственно, прямой властью, приказал, чтобы местный мясник прилюдно отрубил руки проворовавшемуся казначею, и срывал помидоры у кого-то в огороде и поедал с видом эксперта, в окружении своих агрономов, и говорил, этой земле ослиного дерьма недостает, только от ослов, не от ослиц, пусть завезут за счет государства, а потом вдруг прервал свою общественно полезную прогулку, разулыбался и прокричал мне в окошко, ага, Лоренса Лопес, как там швейная машинка-то, которую сам же мне и подарил двадцать лет назад, а я ответила, да уж богу душу отдала, генерал, верите ли, ни вещи, ни люди по природе своей всю жизнь протянуть не способны, но он ответил, мол, совсем наоборот, мир вечен, и давай разбирать мою машинку отверткой и из масленки что-то там смазывать, позабыв про свиту, которая дожидалась посреди улицы, иногда он будто отчаивался и фыркал, как бык, и по уши изгваздался в моторном масле, но под конец третьего часа машинка застрочила, как новенькая, потому что в ту пору любая неприятность в повседневной жизни, даже самая мелкая, была для него ничуть не менее важна, чем самое что ни на есть серьезное государственное дело, и он и впрямь от чистого сердца полагал, будто одной только солдатской смекалкой можно всех оделить счастьем, а от смерти откупиться. Трудно было поверить, что в этого безнадежного старца превратился человек, обладавший некогда столь необъятной властью, что однажды он спросил, который час, а ему ответили, какой прикажете, господин генерал, и так оно и было, он не только передвигал часы в сутках, как ему было удобнее для дел, но и менял даты религиозных праздников, если собирался объехать, ярмарка за ярмаркой, всю страну, в сопровождении маячившего за спиной босоногого индейца, со свитой траурного вида сенаторов и с корзинами, где сидели великолепные бойцовые петухи, которых в каждом городе он выставлял против самых свирепых соперников, сам принимал ставки, сотрясал хохотом основания шатра для петушиных боев, и все мы считали за должное вторить его странному барабанному смеху, перекрывавшему музыку и фейерверки, мы страдали, если он умолкал, и с облегчением взрывались овациями, когда его петухи сокрушали наших, отлично натасканных на проигрыш, все как один, кроме злополучного петуха Дионисио Игуарана, который одолел пепельного президентского в такой безупречной атаке, что он сам не преминул перейти поле боя и пожать руку победителю, уважаю, мужик, сказал он сердечно, с благодарностью, радуясь, что кто-то наконец подарил ему безопасное поражение, многое бы я отдал, лишь бы заиметь такого рыжего, сказал он, а Дионисио Игуаран, дрожа, ответил, он ваш, гос подин генерал, для меня это честь, и вернулся домой под аплодисменты ликующих односельчан, под гром оркестров и петард, с шестью породистыми петухами, которых он подарил ему взамен непобедимого рыжего, но в ту же ночь заперся в спальне, выпил большую флягу тростникового рома и повесился на веревке от гамака, бедолага; он ведь не догадывался ни о шлейфе частных трагедий, вызванных его жизнерадостными появлениями на публике, ни о веренице неудобных покойников, которых тащил за собой, ни о том, как обрекал на смерть своих сторонников, если случайно называл их не тем именем, а услужливые наемные убийцы усматривали в этой оговорке намеренный знак опалы, он бродил по всей стране – странная походка броненосца, смрад едкого пота, застарелая щетина, – без предупреждения появлялся в чьей-нибудь кухне, этакий бедный родственник, неприкаянный дедуля, и наводил ужас на хозяев дома, пил воду прямо из тыковки, которой черпали из большого чана, хлебал из кастрюли, выуживая куски пальцами, чересчур благодушный, не в меру свойский, не подозревая, что дом отныне и навеки запятнан отметиной его визита, и поступал он так не из политической расчетливости и не из потребности в любви, как случалось в иные времена, а потому, что такова была его естественная манера, когда власть еще не превратилась в безбрежную илистую трясину в разгаре осени, а била лихорадочным потоком из первейших источников прямо у нас на глазах, так что ему достаточно было указать пальцем на деревья, которым полагалось плодоносить, на животных, которым полагалось расти, на людей, которым полагалось процветать, он повелевал, чтобы дождь убрали оттуда, где он губил урожаи, и перенесли в засушливые края, и становилось так, сеньор, я сам видел, ибо его легенда началась гораздо раньше, чем он ощутил себя хозяином всей своей власти, когда еще отдавался на милость предсказаний и толкователей его кошмаров и внезапно прерывал начатое путешествие, заслышав крик химахимы[26] над головой, или менял дату выступления на публике, потому что его матери Бендисьон Альварадо попалось яйцо с двумя желтками, и разогнал свиту предупредительных сенаторов и депутатов, которые повсюду его сопровождали и произносили за него речи, ведь сам он никогда не смел, он избавился от свиты, однажды увидев себя со стороны в огромном пустом доме из дурных снов, в окружении бледных людей в серых сюртуках, они улыбались и кололи его мясницкими ножами, преследовали так ожесточенно, что, куда бы он ни повернулся, навстречу ему тыкалось