Человек-недоразумение - Олег Лукошин

Он откинулся назад, на спинку стула.

— И посмотрев этот, как я уже выразился, чрезмерно нагнетённый и весьма перемудрённый, но всё же достаточно талантливый фильм, я вдруг понял главную ошибку своего коллеги доктора Лумиса. Точнее, это не его личная ошибка, это ошибка всей системы, пытающейся вновь вернуть заблудших овец на путь истинный. Эта ошибка заключалась в изначально серьёзном отношении к Майклу. Он один, этот безусловно умный и талантливый доктор, увидел в ребёнке Абсолютное Зло, и именно он стал относиться к нему как к Злу. Попросту говоря, своим отношением он позволил малому злу, которое таилось в этом мальчике в неявном и совсем не проявленном состоянии, вырасти и окрепнуть в Зло большое. Зло с большой буквы. Именно он является духовным отцом такого выродка в человеческом обличье, как этот Майкл Майерс. Если бы доктор Лумис не подошёл к своей работе так трепетно, то Майкл остался бы тихим и дебильным малолетним преступником. Его бы даже, в целях успешного лечения, надо было отпустить на свободу, несмотря на то, что он совершил убийство. Да, просто отпустить, и всё. Вот ты убил, а мы тебя отпускаем. Иди на все четыре стороны. И что ты думаешь? Он стал бы снова убивать, стал бы матёрым и мистическим насильником? Ничего подобного. Майкл превратился бы в тихого пропойцу с вечным чувством вины, которого за его экзистенциальный акт, за его великий протест против окружающей действительности наказывать вовсе никто не собирается. Но, увы, за убийства ни в Америке, ни у нас никакого ребёнка на свободу не выпустят, доктора Лумисы и Игнатьевы так и горят желанием разобраться в причине зла, а потому позволяют ему произрастать и властвовать. Однако мне всё же повезло больше, чем моему американскому коллеге. Ты, к счастью, никого не убивал, а потому к тебе, Володя, никто не обязан проявлять такого уж прямо-таки жёсткого тюремного отношения. Попросту говоря, я считаю, что нам — и мне лично, и всей советской медицинской системе — стоит подойти к тебе более гибко и нетрадиционно.

Я, уже давно ощущавший нехорошие предчувствия относительно итогов нашей беседы, окончательно уяснил, что Игнатьев задумал что-то совершенно гадкое.

— Я внимательно наблюдаю за твоей жизнью в этом интернате и прихожу к выводу, что тебе здесь очень хорошо. Даже слишком хорошо. Ты нашёл друзей, таких же горе-разрушителей мира, как и сам, тебя здесь любят и уважают. Попросту говоря, здешняя обстановка лишь способствуют росту твоих комплексов и душевных недугов. Короче, я считаю, что тебе необходимо выписаться и вернуться в нормальную жизнь. Я обратился с настойчивыми рекомендациями о твоей выписке к главному врачу, он не возражает.

Из-под кожаной папки, лежавшей на краю стола, Игнатьев изъял какую-то бумажку.

— Вот документ о выписке. Я уже позвонил твоим родителям, завтра они тебя заберут. Можешь возвращаться в свою палату и потихонечку начинать собирать вещи. Поздравляю! — улыбнулся он, и на этот раз уже не грустно, а торжествующе.

Мерзкий Игнатьев, только в этот самый момент я осознал всю зловредность его порочной натуры. Выписать меня из психушки — да, это был серьёзный удар! Я материл её последними словами, считал тюрьмой и лепрозорием души, но, чёрт подери, где-то в глубине самого себя я любил её! Я любил, как мог конечно, потому что вряд ли был способен на настоящую любовь к человечеству, всех этих милых и нелепых людей, окружавших меня. Я был одним из них, мне было хорошо вместе с ними.

Выписывать меня из интерната — это было чрезвычайно жестоко!

Едва покинув кабинет, я тут же стал разрабатывать форму протеста против этой унизительной ситуации. Я шёл по коридору к своей палате и лихорадочно перебирал в голове возможные действия. Можете мне поверить, что «лихорадочно» по отношению ко мне означает действительно много и быстро. За какие-то мимолётные секунды я перебрал не меньше тысячи вполне реальных и осуществимых действий, диапазон которых заключался от сущих мелочей до деяний вселенского масштаба. Первым делом, разумеется, я возжелал что-нибудь разрушить. Пустить состав с поездами под откос, взорвать химический завод, опрокинуть на склад с боеприпасами советский гидрометеорологический спутник. Собственно говоря, я сразу же приступил к осуществлению этой страшной мести, и вполне возможно, что кое-что на территории Советского Союза, а быть может и за его пределами, бабахнуло, вот только, к большому моему сожалению, ввиду суеты всех этих дней никакой информации о произведённой диверсии мне раздобыть не удалось.

Впрочем, один лишь взрыв не казался мне в те минуты единственно возможной формой протеста. Взрыв (если бы это не был взрыв доктора Игнатьева, да и то вряд ли) никак не отменял моего перемещения из вполне милой психушки в колкую и зыбкую родительскую обитель. Что-то предстояло совершить с самим собой, по крайней мере, выработать некое по возможности правильное отношение ко всему происходящему.

Собственно говоря, что же такого трагичного произойдёт в том, что я вернусь к родителям, пытался я здраво и рассудительно задать себе вопрос? Да вроде ничего, отвечал тут же. От этого ничего не изменится, я останусь таким же, как прежде, то, что называется реальностью — и подавно, так в чём же дело? Я не знал, не ведал, в чём тут дело, но возвращаться «на свободу» мне ужасно не хотелось. Не хотелось до чёртиков.

И вдруг я осознал в себе один интересный момент, который сразу же показался ключевым во всём этом сонме рассуждений. Мне не то чтобы не хотелось возвращаться в большой мир вообще, всё-таки принципиально от интерната для дебилов он мало чем отличался, он был точно таким же интернатом для совершенно таких же дебилов, только его границы простирались чуточку шире, на всю землю. Мне не хотелось возвращаться туда именно так — будучи выписанным (что фактически означало «списанным, никчемным, выброшенным за борт»). Это действительно походило на самое настоящее поражение.

И тут же ко мне пришёл простой и понятный выход из ситуации.

Надо бежать, осознал я! Бежать, сматываться отсюда, делать ноги, оставлять всех добрых и злых докторов с носом и с их недоразвитыми умозаключениями о моей натуре и психическом здоровье.

Собирать мне было почти что нечего. Несколько книг, зубная щётка, полотенце… А, тут же осадил я себя, какие, к чёрту, книги, какая щётка! Надо просто надевать куртку, ботинки и давать дёру.

Так я и сделал. В палате мне встретился Слава, Колумб Запредельности. Он с удивлённым выражением лица следил за моими стремительными сборами, хотя в них, в общем-то, не было ничего такого: выходить на больничный двор нам никто не запрещал. Но, видимо, я одевался так резво и целеустремлённо, что не мог не вызвать удивления.

— Я сматываюсь, — коротко объяснил я ему, почувствовав, что надо что-то сказать. — Не поминай меня лихом, Вячеслав!

— Понятно, — кивнул он. — Вряд ли мы уже встретимся, поэтому хочу сказать тебе одну вещь. Если ты однажды захочешь уйти в антимир, а мне кажется, что однажды тебе захочется, то сделать это несложно. Надо просто залезть под одеяло, вспомнить самый первый момент своей жизни, тот, что остался в памяти, увидеть в правом верхнем углу картинки чёрную точку и мысленно нырнуть в неё. Это и есть вход в антимир. Там может оказаться неплохо.

Чтобы не длить прощание больше этих секунд и не превращать его во что-то нелепое и несуразное, что и вспомнить-то будет неприятно, я развернулся и вышел из палаты.

На лестнице я столкнулся с учительницей Еленой Марковной Басовой. Она неторопливо поднималась на наш этаж, держа в руках учебник литературы за восьмой класс.

— Вова! — почему-то удивлённо воскликнула она.

Видимо, от меня исходила специфическая энергия, которая заставляла недоумевать и строить в уме различные предположения о моих намерениях. А то с чего бы ей так удивиться?

В ту же самую секунду, в этот самый вдохновенный миг я со всей очевидностью понял, что Елена Марковна не просто так возникла на лестничной площадке и совсем уж не просто так выразительно и страстно произнесла моё имя. В этом был какой-то умысел, проверка реакции, даже некая развилка в выборе пути. В общем, мне стало понятно, что я не могу покинуть интернат, не сделав её счастливой.

— Лена! — приблизившись к ней и совершенно естественно перейдя на «ты», обдал я её ароматом внезапно вспыхнувшей страсти. — Какие сегодня на тебе трусы?

— Розовые… — тихо и совершенно обречённо произнесла она.

Я обхватил её стремительным движением рук, сжал это трепещущее, такое одинокое, необласканное тело и алчно засосал её ротик в свои ненасытные губы. Елена Марковна обмякла и носом издала некий звук, выражающий своё добровольное, безоговорочное и давно желаемое поражение.

— Пойдём, пойдём! — потащил я её вниз по лестнице к подсобке, что располагалась в подвале.