Альгамбра - Вашингтон Ирвинг

Что до самого Матео, которому сейчас тридцать пять лет, то он сделал все, чтобы продолжить свой род и сохранить нищету в семье: его жена и многочисленное потомство ютятся в какой-то развалюхе. На что они живут, ведомо лишь Тому, для Кого нет никаких тайн, для меня существование подобной испанской семьи всегда было загадкой; однако ж они существуют и даже, по-видимому, радуются жизни. В праздники жена Матео выходит на Пасео да Гранада с младенцем на руках, полдюжины детишек следом, а старшая дочь, девица на выданье, вплетает цветы в волосы и буйно танцует под кастаньеты.

Есть два разряда людей, для которых жизнь — сплошной праздник: очень богатые и совсем нищие. Одним просто нечего делать, а другим делать нечего; и пуще всех понаторели в ничегонеделании и пропитании помимо денег испанские бедняки. Полдела — климат, остальное — темперамент. Дайте испанцу летом — тени, зимой — солнца, краюшку хлеба, головку чеснока, ложку оливкового масла, горстку гороха, затасканный бурый плащ и гитару — и все ему нипочем. Подумаешь, бедность! Он знает, что бедность не порок. Бедность ему к лицу, вроде драного плаща. Хоть и в лохмотьях, а все идальго.

«Дети Альгамбры» — замечательная иллюстрация к этой практической философии. Мавры полагали, что рай находится прямо над Альгамброй, вот и я временами думаю, что и вправду отблеск золотого века почил на этих оборванцах. Ничего у них нет, ничего они не делают, ни о чем не заботятся. Так проходят дни, казалось бы, в полном безделье, но все выходные и святые дни они чтут не хуже самого работящего ремесленника. На празднествах и танцах в Гранаде и окрестностях они тут как тут, они зажигают костры на горах в канун святого Иоанна и танцуют лунные ночи напролет в честь урожая на крохотном поле в стенах крепости, с которого едва-едва и наберешь-то несколько бушелей[47] зерна.

Прежде чем завершить эти заметки, надо еще упомянуть одно из здешних развлечений, меня оно как-то особенно поразило. Я и раньше видел на вершине башни долговязого парня с двумя или тремя удочками, он словно бы удил звезды. Странно было глядеть на деяния этого воздухолова, равно как и на старания его собратьев, разместившихся на стенах и бастионах; и лишь Матео Хименес разрешил мне эту тайну.

Оказывается, крепость расположена столь высоко и на таком чистом воздухе, что ее, как замок Макбета, облюбовали ласточки и стрижи[48]: они мириадами носятся вокруг башен и резвятся, как мальчишки, выпущенные из школы. И ловля их в этой вихревой круговерти на крючки с мухами — излюбленное развлечение оборванных «сынов Альгамбры», которые с досужей изобретательностью истых бездельников надумали, как удить в небесах.

Посольский Чертог

Наведавшись однажды в древнюю мавританскую залу, где тетушка Антония стряпает обед и устраивает приемы, я вдруг приметил в углу таинственную дверь, ведущую, вероятно, в старинную часть здания. Мне стало любопытно, я отворил ее и оказался в узком темном проходе, которым на ощупь добрел до верха винтовой лестницы в углу башни Комарес. Я в темноте спустился по ступенькам, держась рукой за стену, и, распахнув дверцу внизу, вдруг оказался в светлом преддверии Посольского Чертога: передо мною сверкал фонтан внутреннего двора. В чертог вела грациозная аркада с архивольтами в мавританском стиле. По обе стороны прохода — альковы, и потолок украшала затейливая цветная лепнина. Миновав великолепный портал, я вошел в прославленный Посольский Чертог, приемную мусульманских государей. Говорят, в нем тридцать семь футов вдоль и поперек, а высотой он шестьдесят футов, занимает всю внутренность башни Комарес и хранит следы былого великолепия. Стены красиво отделаны и изукрашены с мавританской прихотливостью, таков же был раньше и возвышенный свод в морозных узорах и с висячими сталактитными орнаментами; в красках и позолоте это, надо полагать, было просто великолепно. К несчастью, он осел при землетрясении и обрушил громадную поперечную арку. Его заменили нынешним сводом или куполом, лиственничным, не то кедровым, в пересечениях балок; любопытно сделано и пышно раскрашено; восточный колорит сохранился и напоминает какой-то из тех «багряных кедровых сводов, о которых мы читаем у библейских пророков и в книгах “Тысячи и одной ночи”»[49].

Свод высоко вознесен над окнами, и поэтому верхняя часть зала — в полумгле, однако сумрак этот великолепный и торжественный, просвеченный пышной позолотой и яркой мавританской раскраской.

Царский трон — напротив входа, в нише, древняя надпись над которой сообщает, что Юсуф I[50] (государь, достроивший Альгамбру) соделал сей трон державным. Все устроено с расчетом окружить трон пышностью и величием, здесь и следа нет изнеженного сластолюбия, властвующего в прочих чертогах. Это главная крепостная башня: мощная громада, воздвигнутая над обрывом. Толща стен Посольского Чертога с трех сторон прорезана окнами, открывающими глазу дальние просторы. С балкона за срединным окном видна цветущая долина Дарро с ее аллеями, рощами, садами. Слева расстилается Вега, вдали высится склон Альбайсина в затейливых узорах улочек, террас и садов, когда-то украшенный крепостью, соревновавшейся с Альгамброй. «Печальна же судьба человека, все это утратившего!» — воскликнул Карл V, взглянув на это волшебное зрелище.

Балкон за окном, слышавшим этот королевский возглас, стал моим излюбленным местечком. Я только что вернулся оттуда, насладившись закатом долгого сияющего дня. Солнце, уходя за лиловые вершины, прощальной вспышкой света озарило долину Дарро и багровые стены Альгамбры, а Вега, подернутая жаркой предзакатной дымкой, казалось, колышется вдали, словно позолоченное море. Воздух застыл, ни дуновения, и хотя легкий звук музыки и веселья доносится из садов возле Дарро, он лишь усугубляет тяжкое молчание крепости, нависшей надо мной. В такой час и над такою сценой с волшебной силой царит память: она, словно вечернее солнце, в лучах которого нежатся ветхие башни, заново высвечивает величие прошлого.

Я сидел, наблюдая, как догорающий день меняет облик мавританской крепости, и задумался о ее внутреннем убранстве — легком, изящном, пышном: какой контраст с горделивой суровостью готических строений, воздвигнутых победителями-испанцами! В самом зодчестве явны несогласные и непримиримые характеры двух воинственных пародов, столь долго соперничавших из-за владычества над полуостровом. Постепенно размышления мои обратились к необыкновенной судьбе арабских или мавританских обитателей Испании, жизнь которых отзвучала, как сказание, образующее один из самых причудливых и блистательных исторических эпизодов. Могучим и долгим было их царство, а мы теперь даже не знаем толком, как их называть. Они составляли нацию безземельную и безымянную.

Поздний вал великого арабского нашествия обрушился на европейский берег с первозданным неистовством. Арабы прошли от скал Гибралтара до пиренейских отрогов молниеносно и неудержимо, так же как мусульманские покорители Сирии и Египта. Да когда б их не остановили на Турской равнине[51], может статься, вся Франция, вся Европа были бы захвачены с той же легкостью, что и восточные царства, и полумесяц блистал бы ныне на храмах Парижа и Лондона.

Африкано-азиатские полчища были отброшены за Пиренеи; пришельцы отступились от мусульманского завета покорения мира[52] и принялись учреждать в Испании правление мирное и надежное. Отвага завоевателей равнялась лишь их незлобивости; в том и другом отношении они до поры превосходили покоренных. На дальней чужбине они возлюбили землю, дарованную им, по их разумению, Аллахом, и постарались украсить ее всем, что только может послужить людскому благоденствию. Они утвердили власть на основе мудрых и справедливых законов, прилежно насаждали науки и искусства, споспешествовали земледелию, ремеслам и торговле, и со временем царство их процвело на зависть всем христианским державам. Усердно перенимая у азиатских арабов, тогда на вершине их могущества, изобретения и ухищрения, они излучали свет восточного знания в омраченные края Западной Европы.

Города арабской Испании сделались прибежищем христианских умельцев, обучавшихся здесь новым ремеслам. В университеты Толедо, Кордовы, Севильи и Гранады стекались бледные студенты-чужестранцы, дабы искуситься в арабских науках[53] и приобщиться незабвенной древности; любители стихотворства съезжались в Кордове и Гранаде послушать восточную поэзию и музыку, и закованные в доспехи северные рыцари торопились туда же — упражняться с оружием и учиться рыцарскому обращению.

И если мусульманские памятники Испании, если кордовская мечеть, севильский замок и гранадская Альгамбра поныне изобилуют надписями, возвещающими надежное и непреходящее владычество, то стоит ли осмеивать эту хвастливость, объявлять ее высокомерной и тщеславной? Уходили поколение за поколением, век за веком, а владетели не менялись. Лет прошло больше, нежели в Англии со времен Вильгельма Завоевателя, и потомки Мусы и Тарика были столь же не готовы к изгнанию, к пути назад через проливы, через которые переплыли их незапамятные предки, как потомки Грольфа, Вильгельма и их древних соратников — к обратной переправе на берега Нормандии.