Одиссея последнего романтика - Аполлон Григорьев

1843

Воззвание{123}

Восстань, о боже! — не для них,Рабов греха, жрецов кумира,Но для отпадших и больных,Томимых жаждой чад твоих, —Восстань, восстань, спаситель мира!Искать тебя пошли ониПутем страдания и жажды…Как ты лима савахванй{124}Они взывали не однажды,И так же видели ониТвой дом, наполненный купцами,И гордо встали — и одниВооружилися бичами…

Январь 1844

Памяти одного из многих{125}

В больной груди носил он много, многоСтрадания, — но было ли оноВ нем глубоко и величаво-строго,Или в себя неверия полно —Осталось тайной. Знаем мы одно,Что никогда ни делом, ниже словомДля нас оно не высказалось новым…

Вопросам, нас волнующим, и он,Холодности цинизма не питая,Сочувствовал. Но, видимо страдая,Не ими он казался удручен.Ему, быть может, современный стонПередавал неведомые звукиБезвременной, но столь же тяжкой муки.

Хотел ли он страдать, как сатана,Один и горд — иль слишком неуверенВ себе он был, — таинственно темнаЕго судьба; но нас, как письмена,К себе он влек, к которым ключ потерян,Которых смысл стремимся разгадатьМы с жадною надеждой — много знать.

А мало ль их, пергаментов гнилых,Разгадано без пользы? Что ж за дело!Пусть ложный след обманывал двоих,Но третий вновь за ним стремится смело…. . . . . . . . . . . . . . .Таков удел, и в нем затаеноВсеобщей жизни вечное зерно.

И он, как все, он шел дорогой той,Обманчивой, но странно-неизбежиой.С иронией ли гордою и злой,С надеждою ль, волнующей мятежно,Но ей он шел; в груди его больнойЖила одна, нам общая тревога…Страдания таилось много, много.

И умер он — как многие из насУмрут, конечно, — твердо и пристойно;И тень его в глубокой ночи часЖивых будить не ходит беспокойно.И над его могилою цветут,Как над иной, дары благой природы;И соловьи там весело поютВ час вечера, когда стемнеют водыИ яворы старинные заснут,Качаяся под лунными лучамиВ забвении зелеными главами.

8 февраля 1844

Две судьбы{126}

Лежала общая на нихПечать проклятья иль избранья,И одинаковый у нихВ груди таился червь страданья.Хранить в несбыточные дниНадежду гордую до гробаС рожденья их осужденыОни равно, казалось, оба.Но шутка ль рока то была —Не остроумная нимало,—Как он, горда, больна и зла,Она его не понимала.Они расстались… Умер он,До смерти мученик недуга,И где-то там, под небом юга,Под сенью гор похоронен.А ей послал, как он предрек,Скупой на всё, дающий вволю,Чего не просят, мудрый рокБлагополучнейшую долю:Своя семья, известный кругСвоих, которые игралиПо грошу в преферанс, супруг,Всю жизнь не ведавший печали,Романов враг, халата друг,—Ей жизнь цветами украшали.А всё казалось, что поройЕй было душно, было жарко,Что на щеках горел так яркоРумянец грешный и больной,Что жаждой прежних, странных сновБолезненно сияли очи,Что не одной бессонной ночиВы б доискались в ней следов.

Август 1844

Зимний вечер{127}

Душный вечер, зимний вечер;Все окно заволокло,Нагорели тускло свечи —Не темно и не светло…Брось «Дебаты»{128}, ради бога!Брось заморское!.. ДавноВ «Москвитянине» престрогоО Содоме решено{129}.Слушай лучше… Тоном вышеТянет песню самовар,И мороз трещит на крыше —Оба, право, божий дар,—В зимний вечер, в душный вечер…Да и вечер нужен нам,Чтоб без мысли и без речиВерный счет вести часам.

1844

Прости{130}

I only know — we loved in vain —

I only feel — farewell, farewell!

Прости!.. Покорен воле рока,Без глупых жалоб и упрека,Я говорю тебе: прости!К чему упрек? Я верю твердо,Что в нас равно страданье гордо,Что нам одним путем идти.

Мы не пойдем рука с рукою,Но память прошлого с собоюНести равно осуждены.Мы в жизнь, обоим нам пустую,Уносим веру роковуюВ одни несбыточные сны.

И пусть душа твоя нималоВ былые дни не понималаДуши моей, любви моей…Ее блаженства и мученьяПрошли навек, без разделеньяИ без возврата… Что мне в ней?

Пускай за то, что мы свободны,Что горды мы, что странно сходны,Не суждено сойтиться нам;Но всё, что мучит и тревожит,Что грудь сосет и сердце гложет,Мы разделили пополам.

И нам обоим нет спасенья!..Тебя не выкупят моленья,Тебе молитва не дана:В ней небо слышит без участьяТомленье скуки, жажду счастья,Мечты несбыточного сна…

Сентябрь 1844

Город{131}

Да, я люблю его, громадный, гордый град,Но не за то, за что другие;Не здания его, не пышный блеск палатИ не граниты вековыеЯ в нем люблю, о нет! Скорбящею душойЯ прозираю в нем иное —Его страдание под ледяной корой,Его страдание больное.

Пусть почву шаткую он заковал в гранитИ защитил ее от моря,И пусть сурово он в самом себе таитВолненье радости и горя,И пусть его река к стопам его песетИ роскоши, и неги дани,—На них отпечатлен тяжелый след забот,Людского пота и страданий.

И пусть горят светло огни его палат,Пусть слышны в них веселья звуки,—Обман, один обман! Они не заглушатБезумно страшных стонов муки!Страдание одно привык я подмечать,В окне ль с богатою гардиной,Иль в темном уголку, — везде его печать!Страданье — уровень единый!

И в те часы, когда на город гордый мойЛожится ночь без тьмы и тени,Когда прозрачно всё, мелькает предо мнойРой отвратительных видений…Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо всёвокруг,

Пусть всё прозрачно и спокойно,—В покое том затих на время злой недуг,И то — прозрачность язвы гнойной.

1 января 1845

К Лавинии

Он вас любил как эгоист больной…»{132}

Он вас любил как эгоист больной,И без надежд, и без желаний счастья;К судьбе своей и к вашей без участья,Он предавался силе роковой…И помните ль, как он, бывало, вамПередавал безумно, безотрадноСвою тоску — и вы к его словамПрислушивались трепетно и жадно?..Он понимал, глубоко понимал,Что не пустым, бесплодно-громким звукомЕго слова вам будут… ОбрекалОн вас давно неисцелимым мукам…

И был вам странен смысл его речей;Но вполовину понятые речиВас увлекали странностью своейИ, всё одни, при каждой новой встречеБывали вам понятней и ясней…И день от дня сильнее обаялиВас речи те, как демонская власть,День ото дня страдание и страстьВсё новые вам тайны открывали…

И реже стал, и реже с каждым днемДоверчивый и детски простодушныйВопрос о жизни, о любви, о том,Зачем так плакать хочется и скучно…И всё с ланит заметней исчезалРумянец детства, глупый и здоровый…Зато на них румянец жизни новойПорою ярким пламенем пылал.И демон жизни с каждым новым днемВсё новые нашептывал вам сказки,И стало груди тесно… и огнем,Огнем соблазна засияли глазки.

И помните ль, как ночь была ясна,Как шелест листьев страстного лобзаньяИсполнен был… как майская лунаНа целый мир кидала обаяньеНесбыточно-восторженного сна?И помните ль, потупив тихо очи,Но с радостью, хоть тайной и немой,Вы слушали — и бред его больнойО полноте блаженства этой ночи,И то, что он томим недугом злымИ что недуг его неизлечим.Что он теперь как будто детской сказкеВнимает, что значенье сказки тойГлубоко, но затеряно душой…И, говоря, он в голубые глазкиСмотрел спокойно, тихо, — а потомОн говорил так искренно о том,Что вы — неразрешимая загадка,Что вы еще не созданы, — и васЕще ничто не мучило в тот час,А с ним была невольно лихорадка…И лгал ли он пред вами и собой,Или ему блеснула вера в счастье —Что нужды вам? зачем ему участье?Он вас любил как эгоист больной…И сон любви, и сон безумной мукиЕго доныне мучит, может быть,Но, думаю, от безысходной скуки…По-моему, пора бы позабыть!

Январь 1845