Темная лошадка - Андрей Дышев

– Слева от тебя, внизу, ручка шаг-газа. Плавно – слышишь, болван? – плавно потяни ее вверх. Там, на каком-то приборе, должны обозначаться обороты в процентах. Доведи до девяноста пяти, не больше! Ты понял?

– Да понял, понял, не надо учить! – огрызнулся Глушков, и вслед за этим я услышал характерный накатывающий рокот лопастей: увеличивая угол, они «загребали» больше воздуха. Пол задрожал сильнее, вертолет стало раскачивать, и я почувствовал, как потяжелело тело – мы стали набирать высоту.

– Я хочу сказать, – повторил Гельмут, – что имею большой грех перед вами. Я вам говорил неправду. Восхождение на Эльбрус не был миссия примирения…

– Эй, спасатель! – крикнул Глушков. – Что дальше делать? Руководи, тиче!

– Вот и рули теперь, куда хочешь, – с усталым безразличием ответил я.

– Нас несет на гору!

– Наклони ручку в сторону!

– Стас, это бесполезно! – вздохнул Гельмут. – Мы сейчас будем погибать. Я хочу сказать, что на Эльбрусе мы продавали альфа-сульфамистезал связным из Ичкерия.

– Что продавали? – Я сделал вид, что не разобрал этого слова.

– Это, как мы говорим, «соль для храбрость», психотропен стимулятьон…

– Заткнитесь, дедушка! – попросила Мэд.

– Nein, das ist nicht richtig… [7] – покачал головой Гельмут. – Илона не есть моя внучка. Она есть мой компаньон.

– Гельмут, вы решили исповедаться? – спросил я.

– Наверное, это так.

– Тогда поторопитесь, вы можете не успеть.

– Стас, я говорил вам неправду…

– Я это уже слышал.

– Этот стимулятьон у Илона покупали люди из Ичкерии. Я не хочу политик, я хочу бизнес, но сделал плохо. Получился плохой бизнес против России.

– Да, это очень плохо, – согласился я. – За это и будете наказаны. А где же этот ваш стимулятор?

– Гельмут, вы сошли с ума! – сказала Мэд из-под немца и поддала ему ногой.

– Он здесь, с нами, – совсем тихо, чтобы не услышал Глушков, произнес Гельмут. – Он спрятан в подошвах вибрам Илоны. Два контейнер, каждый – по один фунт…

– Я снимаю с вас грех, Гельмут, – сказал я и скрипнул зубами: измученное веревками плечо вдруг пронзила острая боль. – Если бы вы успели выписать мне еще один чек на сто тысяч, то было бы совсем хорошо…

– Что? – ахнул немец и после паузы: – Не понимаю. Я никогда не понимаю русских.

Глава 26

ВЕРТОЛЕТ ГНАЛ НА ВЫСОТЕ ПЯТЬ ТЫСЯЧ МЕТРОВ неизвестно куда, ведомый дрожащей рукой алчного безумца. Мне казалось, что прошла целая вечность после того, как мы оторвались от заснеженного плато, но когда я посмотрел на часы Гельмута, то был немало удивлен: прошло всего двадцать минут.

Некоторое время Глушков не подавал признаков жизни и не экспериментировал с управлением. Он застыл в кресле, глядя через окно на островерхие пики. Сориентировался он или нет – не знаю, но было похоже, что он увидел знакомые очертания.

– Эй! – не оборачиваясь, крикнул он. – Спасатель! Объясняй, как приземляться!

Принимая во внимания такие заявочки Глушкова, я пришел к выводу, что отчаянность и излишняя самоуверенность – результат слабых умственных способностей.

– Ты не сможешь посадить вертолет, – ответил я.

– А ты сможешь?

– И я не смогу.

– По-твоему, мы будем вечно болтаться в небе?

– Ну, насчет вечности можешь не беспокоиться. Скоро закончится керосин.

Глушков помолчал, переваривая информацию.

– По-твоему, я должен ждать, когда закончится керосин?

Я промолчал. Убеждать дурака – себе в убыток. Вертолет дрогнул и стал заваливать нос книзу. Немцы забеспокоились. Гельмут, сидя спиной к кабине, начал крутить головой.

– Как вы думаешь, Стас, что он делает?

– Послушай, спасатель! – крикнул Глушков. – Я тут, в общем-то, во всем разобрался, только не могу понять, как притормозить.

– Выставляешь наружу ногу и притормаживаешь, – ядовитым голосом ответил я.

– Дошутишься у меня, – вяло пригрозил Глушков, понимая, что напугать меня, в самом деле, уже нечем. – Послушай, а может быть, ты все-таки попытаешься посадить его? Если все обойдется – отпущу.

Глушков был слишком спокоен. На плаху с таким настроением не идут. Значит, был уверен, что все обойдется, что я, покуражившись и отведя душу, все же возьму управление и посажу вертолет. Знал бы, что я искренне не видел никаких шансов на удачу. Что я мог, имея за плечами лишь два года теоретической подготовки в школе ДОСААФ, да неполный семестр МИГА, откуда меня досрочно турнули.

– Пол-»лимона», – сказал я.

– Что ты там бормочешь? – не разобрал Глушков.

– Свобода плюс пятьсот тысяч баксов за эту услугу! – рявкнул я.

– Черт с тобой, – согласился он. – Дам я тебе полмиллиона… Я даже все баксы тебе отдам, на кой хрен они мне?

– Ты взял слишком крутой разгон, парень, – сказал я. – Тебе будет очень больно.

– А я боли не боюсь! – зашипел Глушков мне на ухо. – В жизни мне очень часто было больно. Я привык. – Он поднял автомат, оттянул затвор, убедился, что патрон уже торчит в канале ствола, и резким движением вернул затвор в прежнее положение. – И я заставлю тебя подчиняться мне. Ты все сделаешь, что я тебе скажу. Потому что тебе не хочется умирать, верно?

Он заставил меня опустить голову и принялся развязывать узлы. Уже больше минуты никто не контролировал полет вертолета.

– Поторопись, – сказал я.

Глушков, путаясь в веревках, рычал и хрипел. Я уже не мог спокойно сидеть, стал изо всех сил двигать плечами, упираться ногами в скамейку на противоположном борту и с такой силой вытягивал шею, словно хотел отфутболить свою голову в пилотскую кабину, чтобы она там разобралась в ситуации и доложила нам.

Вертолет превратился в камеру безумцев. Мы все, кроме Гельмута, вдруг почувствовали приближение смерти – настолько близкой и реальной, что инстинктивно, как стадо животных, напуганное хищниками, кинулись от нее прочь.

Путаясь в веревках, которые кольцами упали к моим ногам, я кинулся в пилотскую кабину.

Очень осторожно я стал подтягивать ручку на себя. Скорость падала, высота росла – именно это и было нужно. Когда скорость снижалась до ста километров в час, я возвращал ручку в прежнее положение, давая вертолету разбежаться, а затем снова переводил тарелку винта в горизонтальную плоскость, и так, метр за метром, мы все глубже ввинчивались в небо.

Глушков поднял с пола наушники и прижал к своему фиолетовому лопуху.

– Э-э, – протянул он. – Да здесь какой-то треп идет.

– Надо связаться с диспетчером. Или руководителем полета, – сказал я.

– Снижайся и гаси скорость, – посоветовал Глушков таким голосом, словно это было сделать так же просто, как спуститься по ступеням со второго этажа на первый.

– Помолчал бы лучше, – выдавил я из себя, медленно передвигая ручку шаг-газа вниз. Лопасти стали загребать воздуха меньше, и вертолет начал заметно «проседать». Скорость и высота падали теперь одновременно.

Под нами мелькнуло нагромождение голубых прозрачных кубиков – ледопад, затем, ступеньками, – несколько бергшрундов, и потянулась относительно ровная спина ледника, покрытая слоем снега.

Снижение вертолета становилось слишком стремительным, и я взял ручку на себя, а шаг-газ вверх, чтобы набрать высоту. Стрелка указателя скорости побежала вниз намного быстрее, чем я ожидал, и мне пришлось резко вернуть вертолет в горизонтальное положение.

Глушков притих в кресле правого летчика, и я вообще забыл о его существовании. Взгляд мой все чаще падал на индикатор топлива: стрелка едва дрожала на нуле; я успел увидеть ее агонию, прежде чем она окончательно не замерла.

Это конец, подумал я, но двигатель еще работал, лопасти еще месили холодный разреженный воздух, удерживая вертолет на весу.

Скорость быстро упала до восьмидесяти километров в час. Пойти «в горку» у вертолета не хватило сил; предупреждая его сваливание хвостом вниз, я перевел вертолет в горизонт. Когда я понял, что мы снижаемся слишком быстро и схватился за рычаг шаг-газа, то было уже поздно. Под вертолетом стремительно увеличивалась и неслась на нас синяя тень. Двигатель хлопнул, сипло засвистел и затих. Нас стало опрокидывать на хвост, и в тот момент, когда мы с Глушковым одновременно прокричали одно и то же матерное слово, означающее совершенно безнадежное состояние, хвостовая балка с ужасным хрустом вошла в снег, пронзила его до самого льда, переломилась надвое, и фюзеляж рухнул на снег.

Глава 27

УДАР БЫЛ БОЛЕЕ ЧЕМ ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ. Треск, скрежет, хлопок выбитого стекла, крик Мэд слились в короткую звуковую вспышку. Остекление кабины вмиг рассыпалось на кусочки и брызнуло мне в лицо. Я инстинктивно закрыл глаза руками, и все же лоб и щеки обожгло острой болью. Где-то над головой затрещала обшивка, и мне показалось, что главный редуктор сейчас проломит своей тяжестью крышу фюзеляжа и раздавит Гельмута с Мэд, как муху молотком.

Но все в одно мгновение прекратилось. Наступила невероятная тишина. Я полулежал на искореженной приборной панели, опираясь руками через выбитое лобовое стекло на снежную доску, и с удивлением смотрел, как ее бомбят тяжелые вишневые капли и оставляют в ней маленькие воронки. Я провел рукой по лбу – он был мокрым и липким от крови.