Черный ангел - Мика Валтари

– Ну, теперь понял? – простонал он, вытирая слезы. – Это – огромный кусок оборонительных сооружений. Гораздо больший, чем может быть вверен любому другому полководцу. Нотару приходится делать хорошую мину при плохой игре, даже если он и видит, каково реальное положение вещей. А он, конечно, видит. Он же не глупец!

– Вы проявляете по отношению к нему величайшее недоверие, да еще говорите, что оказываете ему огромную честь… – вздохнул я. – Что ж, может быть, это и мудро… Может быть…

Джустиниани перестал смеяться и вопросительно взглянул на меня.

– Мы лишаем Нотара возможности превратиться в предателя, – сказал он серьезно. – Когда начнется осада, он будет привязан к своему участку и не сможет нанести нам удар в спину, даже если захочет. Чем ты недоволен? Ты же сам предупреждал меня, что Нотару нельзя верить?

Все доводы рассудка говорили, что Джустиниани прав. Все доводы рассудка говорили, что генуэзец сумел самым деликатным способом обезвредить Нотара. Так чем же я все-таки недоволен?

19 марта 1453 года

Итак, большие галеры с развевающимися флажками, под вой рожков и барабанный бой вошли в порт Кинегион. Моряки и солдаты из команд строем сошли на берег, получили кирки, лопаты и корзины, развернули собственные стяги и промаршировали отрядами вдоль стены, остановившись у дворца Гебдомона. Там их ждал император на коне, одетый в золото и пурпур; василевс приветствовал моряков.

На землю были заранее нанесены контуры будущего рва. Линии вытянулись на двести шагов в длину. В обозначенных местах шкиперы вбили в землю стяги. Копать надо было на восемь шагов в глубину – не слишком тяжелая работа для почти двух тысяч человек. По знаку императора слуги выбили днища десятков бочек; каждый моряк мог подойти и напиться вина. Неудивительно, что люди взялись за дело с песнями и принялись наперегонки копать и наполнять землей корзины, которые подхватывали их товарищи, бегом относя к стене, чтобы укрепить ее с внешней стороны. Воцарилось веселое оживление; вскоре собралась большая толпа, чтобы поглазеть на моряков. Присутствие императора так польстило шкиперам, лоцманам и судовладельцам, что они лично приняли участие в работах.

На закате ров был почти готов. Лишь узкая полоска земли отделяла его от воды. Конечно, его нельзя сравнить с большим рвом, мощные стены которого выложены кирпичом, но и здесь края должны быть укреплены кольями и камнями, чтобы их не размыло водой.

25 марта 1453 года

Двое суток назад султан выступил из Адрианополя. Теперь осада – уже только вопрос дней.

26 марта 1453 года

Анна Нотар сказала мне:

– Дальше так продолжаться не может.

Мы уже не ссоримся. Слишком грозные тучи собрались над нашими головами. Всех угнетает ожидание; оно давит на сердце, как камень. Один раз я уже ждал так палача, прикованный к холодной стене. Но тогда мне нечего было терять и некого оплакивать. Теперь я мог потерять Анну.

– Да, это правда, – согласился я. – Рано или поздно кто-нибудь начнет приглядываться к тебе. И тебя могут узнать. У улиц есть глаза, а у стен – уши. Твой отец прикажет забрать тебя домой.

– Отца я не боюсь, – отмахнулась она. – Меня защищает монашеская ряса. Нет, я имела в виду совсем другое.

Мы прогуливались в тени платанов Акрополя и грелись на солнце, растянувшись на пожелтевших мраморных ступенях. По камням пробежала ящерица. Мраморное море блестело, как серебро. Босфор походил на темно-синюю ленту, лежащую меж покрытых весенней зеленью холмов. На другом берегу высились стены Перы. На башне развевался генуэзский флаг с крестом.

Хариклея нас не сопровождала. Она стирала белье и развлекала Мануила потоком благочестивых легенд о святых. В эти дни в моем доме выпито много вина. Но нам с Анной уже не было хорошо в моей комнате. Тревога гнала нас под открытое небо. Мы полагались на судьбу. Ведь Анну в любой момент могли узнать…

– Нет, я думала о другом, – повторила она. – Ты отлично понимаешь, о чем я говорю.

Солнце опалило ей лоб, и он стал красным. Она раскинула бронзовые от загара руки и шевелила погруженными в траву пальцами ног. Щеки Анны пылали, а губы улыбались. Но в ее карих глазах затаилась грусть.

– Я ношу это одеяние только для того, чтобы меня никто не узнал, – проговорила женщина. – Ведь на самом деле никакая я не монахиня. Теперь, отказавшись от своего дома, семьи, привычного уклада и подобающего поведения, я чувствую себя такой здоровой и счастливой, какой никогда не была раньше. Я с удовольствием ем и с наслаждением дышу полной грудью… С радостью подставляю ветру лицо… Я живу. Я существую. У меня есть тело. И оно охвачено волнением.

– Я уважал твое одеяние, – натянуто пробормотал я.

– И даже слишком, – ответила она с упреком. – Ты уважал мое одеяние больше, чем надо. Боишься совершить святотатство. Не смеешь дотронуться до меня.

– Мне хватает и того, что есть, – откликнулся я. – Мы – вместе. Мне сорок лет. Я люблю тебя. А любви без плотских желаний не бывает. Но желание мое светло, как ясный огонь. Мне не нужно к тебе прикасаться.

Она теребила свой рукав.

– Любви без плотских желаний не бывает. Возможно, ты и прав. Возможно, на это и внимания обращать не стоит. Но мое бесстыдное тело отчаянно твердит мне, что все же стоит. Когда ты кладешь руку мне на колено, я дрожу с головы до пят. Почему ты теперь этого не делаешь?

– Я не ангел, – проговорил я. – Не верь в это.

– У тебя поразительное самообладание, – заметила она. – Значит, я больше тебя не волную?

Она подняла ногу и погладила, словно касаясь дорогой ткани, голое колено, поглядывая на меня из-под опущенных ресниц. Но если бы я дотронулся до нее, она бы вырвалась и убежала. Я знал это. Она говорила так только для того, чтобы меня мучить.

– Я совершила великий грех, когда обманула доверие своего отца, – продолжала Анна. – Считала, что сумею искупить вину, надев монашеское облачение и горячо молясь в святой обители. Я не собиралась встречаться с тобой. Обманывала себя, думая, что через некоторое время приму постриг. Скажи мне, любимый, люди всегда лгут себе, чтобы получить то, о чем мечтают?

– Человек – неисправимый лжец, – ответил я. – Верит в то, на что надеется, и считает хорошим то, чего желает. Но сердце свое обмануть не может.

– Иоанн Ангел, – произнесла она задумчиво. – По-моему, лучше всего для нас обоих было бы, если бы ты захотел взять меня в жены. – Она прикрыла мне рот ладонью, не давая заговорить. – Конечно, ты венчался в латинском храме и супруга твоя жива, но это ничего не значит. Если ты пожелаешь отречься от ереси и принять истинную веру, сможешь креститься заново. Есть множество священников, которые охотно признают твой предыдущий брак недействительным и поженят нас – хотя бы для того, чтобы позлить латинян.

– Ну и какое это имело бы значение? – спросил я. – В сердце своем я муж госпожи Гиты. Не хочу нарушать клятв, данных перед Богом. Даже сам папа не освободит моего сердца от брачных уз, которыми я связал себя по доброй воле.

Анна с ненавистью смотрела на меня из-под опущенных ресниц.

– Стало быть, та особа значит для тебя больше, чем я, – процедила она. – Что же я могу поделать, если ты растратил молодость в объятиях другой женщины и тебе это опротивело. Ты даже не можешь смеяться. Нет, ты не умеешь смеяться. Если бы умел, то женился бы на мне. Почему ты не хочешь успокоить мою совесть? Ведь твоя совесть никогда не бывает спокойной, что бы ты ни делал.

– Твоя совесть тоже не была бы спокойной, – ответил я. – Венчание без согласия твоего опекуна, под вымышленным или неполным именем, не имело бы никакой силы. Этот брак в любую минуту могли бы признать недействительным как светские, так и церковные власти.

– Недействительным, да, – кивнула она. – Но это была бы судебная тяжба. А не преступление. Почему мы не можем обвенчаться в храме, где исповедуют истинную веру? Пусть даже брак наш будет тайным… Но тогда я могла бы перебраться к тебе в дом. По утрам просыпалась бы нагая под тем же одеялом, что и ты. Разве ради этого не стоит попросить твою больную совесть чуточку помолчать?

Я пристально смотрел на нее.

– Ты – мой грех, – произнес я. – Мой грех лишь станет еще больше, если я нарушу из-за тебя священные клятвы. Я прелюбодействую в душе, как только заглядываю тебе в очи или касаюсь твоей руки. Уже тогда, когда я впервые увидел твои глаза, я сразу узнал тебя и сердце мое открылось для греха. Почему ты не хочешь меня понять?

– А почему ты не хочешь быть только человеком и немножко поторговаться со своей совестью? – не отступала Анна. Но при этом она краснела все сильнее. Ее шея уже стала пунцовой.

– Каждый раз, когда я смотрю на тебя, сердце мое разрывается от любви, – призналась Анна. – Да. Похоже, так оно и есть… В душе я уже согрешила с тобой, хотя еще не нарушила никаких человеческих законов. Неужели ты не понимаешь, что я хочу обезопасить тебя и себя от любых обвинений и любых судей, если у нас с тобой что-то произойдет?