Писемский - Сергей Плеханов

Просвещенный министр, некогда состоявший в добрых отношениях с Пестелем, был сторонником освобождения крестьян с землей. Недаром за глаза называли его Пугачевым – набрав в свой «штаб» людей образованных и передовых, Киселев с рвением принялся за отработку средств будущей эмансипации.

В таком-то учреждении пришлось начать службу Алексею Писемскому. Он пришел сюда с мыслью о том, чтобы облегчить жизнь «государственным имуществам» (ведь мужики-то и входили, главным образом, в это понятие). Но университетский идеализм, мечты о некоем всесословном служении очень быстро пришли в противоречие со скучной действительностью. Во-первых, слишком уж мал был Писемский и чином и влиянием, чтобы хоть как-то воздействовать на ход дел. Во-вторых, общая атмосфера в присутствии не соответствовала его книжным представлениям о государственной службе. Шутки молодых зубастых елистратишек и губернских секретарей над стариком экзекутором. Сплетни. Читка вслух новостей из «Пчелки» или глубокомысленных наставлений «О сохранении зубов и волосов», «О воде, рассматриваемой как напиток», что помещались в неофициальной части «Губернских ведомостей».

А само так называемое служение! Впору завыть было от тоски, когда неделями приходилось вести какое-нибудь дело о растрате общественных хлебных запасов. Похитчики маскировали преступление усушкою и мышеедом. Приходилось искать свидетелей, кои могли бы опровергнуть ложь, кои присутствовали при заполнении мерных закромов. Но воры оказывались увертливыми: на замечание о том, что по распоряжению министерства в видах правильного сбережения запасов и предохранения хлеба от мышееда велено было завести в потребном количестве кошек, а поверх зерна класть ольховый лист, высоким начальством признанный для мышей губительным – в ответ на это хитители возражали, что кошки из-за холода и темноты в магазины нейдут, а относительно ольхового листа говорили, будто, когда его не было, мыши, поев, уходили, при оном же оставались навсегда, устраивали в нем гнезда и выводили потомство.

Толковать с коллегами о чем-то помимо службы не тянуло. Даже среди молодых не было никого, кто мог бы составить достойную компанию действительному студенту – ни по образованию своему, ни по житейским воззрениям не годились они в товарищи Писемскому. А о стариках и говорить нечего: этих волновали в основном земные заботы. Вот если примчится, к примеру, некто малочиновный с известием о явлении в Кострому волостного головы из глубинки и начнет перебегать от одного стола к другому, шептать про радостное – тогда вострепещет, загудит палата. А какой-нибудь несдержанный бухгалтер энергично потрет ладони да и брякнет: «Ну, значит, чкнем!» Окружные и волостные начальники жили по уездам как владетельные князья и, приезжая в губернию, задавали пиры для нужных людей. Когда человек десять чиновников по выбору самого визитера отправлялись к нему в Hotel du Nord и уединялись в роскошном нумере, гастрономическим утехам, казалось, конца не будет.

Изучив нравы сослуживцев, узнав характер деятельности общего присутствия, хозяйственного и лесного отделений, доискивавшихся о нарушениях благочиния государственных крестьян, о самовольных порубках и прочих непоэтических вещах, Писемский, должно быть, отчасти разочаровался в открывшемся перед ним поприще. Крупных самостоятельных дел ему, естественно, не поручали, а для всякого молодого энергичного деятеля такое положение невыносимо. Это потом, через несколько лет, когда идея государственности несколько поблекнет в сознании новоиспеченного чиновника и он врастет в быт учреждения, его начнут занимать предметы, может быть, менее всеобъемлющие, зато до службы непосредственно касающиеся.

Вот хотя бы делопроизводителя взять – нашел же себя человек, ощутил вкус к ежедневным своим занятиям. А ведь казалось бы – ничего скучнее нет этой должности: проверка другими подготовленных бумаг. Но достаточно глянуть на содержимые в изумительном порядке орудия на делопроизводительском столе, чтобы понять, какой поэзией может быть овеяна служба. В строгой, продуманной симметрии лежат перочинный нож, карандаш, резина, суровые нитки, форменный шелк для сшивания бумаг, отправляемых в министерство, и, наконец, сандарак. Почему сей последний предмет носил это непонятное имя, никто объяснить не мог. Впрочем, делопроизводитель более привык ласково именовать его «пупочком». Он составлялся из мелко истолченного ладана, оборачивался в белую тряпочку, которая затем туго перетягивалась ниткою. Орудие употреблялось для натирания выскобленного на бумаге ножом места, чтобы при новом написании не расходились чернила. В борту сюртука добрейшего обладателя «пупочка» всегда торчала большая игла для сшивания бумаг, что придавало ему некоторое сходство с деревенским портняжкой.

Когда Писемский учился в Москве, разговоры о всеобщем взяточничестве заранее подготовили в нем отвращение к чиновничеству. Идея всесословного служения понималась им как нечто апостольское – нести свет правды в зловонные берлоги «крапивного семени». Герои романа «Люди сороковых годов» Вихров, готовящийся окончить университет, заявляет: «По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них». Несомненно, нечто подобное ощущал и Писемский.

Придя на службу в палату, вчерашний студент обнаружил, что взяточничество чиновников действительно широко распространено, хотя брали далеко не все, да не всякий и мог взять. Советник, бухгалтер, столоначальник – и то не во всяком отделении и столе. А мелкий канцелярист разве что при большой удаче сорвет «безгрешный» целковый. Шепотком поговаривали: берет Шипов.

И все-таки настоящие грабители сидели не в палате, они обретались в низших инстанциях управления государственными имуществами – в округах и волостях. Особенно грели руки лесничие. За несколько лет на махинациях с казенными рощами они сколачивали стотысячные состояния. И сколько бы ни шерстили их служители Фемиды, распорядители по лесной части все оставались «на плаву».

Взяточничество чиновников николаевского времени, ставшее притчей во языцех, порождалось, прежде всего нищенским содержанием «царевых слуг». Так, даже столоначальник в палате государственных имуществ получал 18 рублей в месяц. Не разбежишься. Даже если учесть, что ведро водки стоило рубль, пуд говядины – полтора, сотня яиц – менее рубля, пуд муки – около 10 копеек. Ведь не хлебом единым человек жив. А перчатки, галстуки, духи? А извозчик? Или петушком прикажете бежать в осеннюю слякотищу? Квартиру нанять поизряднее, с отоплением и кухней – за это никак не менее пяти рублей возьмут.