Друг детства - Евгения Перова

– Оля, расскажи толком, что у тебя случилось!

Ольга горько усмехнулась:

– Сорокин у меня случился.

– О господи! И что, все так плохо?

– Хуже некуда.

Вера Федоровна отошла к окну, посмотрела, качая головой, на безрадостную картину за окном: начало марта – слякоть и дождь со снегом. Спросила, не оборачиваясь:

– Ты что, беременна?

– Нет! Не знаю…

Ольга с ужасом осознала, что и не думала о возможной беременности! Просто позабыла – они с Андреем никогда не предохранялись в надежде завести ребенка. А теперь… А что, если?!

– Пока нет. Но это ничего не меняет.

– М-да. Бахрушина и Сорокин наконец осознали, что любят друг друга. И ста лет не прошло.

– Вроде того.

– Почему, почему у вас все так сложилось?! От вашей любви чуть школу не сносило! Все понимали, кроме вас…

– Что, так заметно было?

– Да от вас же искры летели! Неужели за столько лет не перегорело?

– Выходит, нет.

– И что вы решили? Он разведется?

– Я не знаю! Как он разведется? Сына бросит?

– Ну, почему бросит… Разводятся же люди!

– Это ужасно! И так невозможно… Поэтому лучше… мне уехать.

– Да, замечательное решение. А ты не думаешь, что у них счастья все равно не будет? Если он тебя любит? А он тебя действительно любит?

– Не знаю…

И Ольга заплакала.

– Не плачь, не плачь! Ты не решай с бухты-барахты. Мальчику и так плохо будет, и так нехорошо. Все-таки развестись, на мой взгляд, было бы честнее.

– Как вы не понимаете?! Я же не могу настаивать на этом! Они же ни в чем не виноваты! Я и так себя чувствую… последней сволочью…

– Зато ты будешь счастливой сволочью, а не несчастной. И Сорокин твой счастлив будет, а мальчик… Это в ваших силах, так все устроить, чтобы мальчик не пострадал. Давай ты не будешь пороть горячку и доработаешь до лета? Оля? Ну, где я возьму сейчас, посреди года, новую учительницу?

– Я не знаю…

Ольга приходила домой и ложилась, свернувшись калачиком, – не думала ни о чем, просто вспоминала, как они жили с Андреем. Детство она старалась не трогать: найти воспоминания, в которых не было бы Сорокина, не получалось. Из памяти вылезала то история про волка, которым она долго донимала маленького Сашеньку, то поездка в зоопарк, закончившаяся тем, что Сашка испугался не вовремя закричавшего павлина, а Лялю, доверчиво протянувшую руку лошадке, укусил за ладонь старый пони, на котором катали детей по кругу. Или происшествие с воздушными шариками…

Инна привезла из Москвы два воздушных шарика – синий и оранжевый, никогда потом Лялька не видела шарика такого яркого апельсинового цвета. И Сашка тут же упустил свой – тот бодро взлетел и быстро исчез из виду, растворившись в синеве летнего неба. Сашка заревел, но Лялька толкнула его в бок:

– Смотри! – Она отпустила оранжевый шар. – Смотри, как здорово полетел! Он сейчас догонит твой, и они вместе полетят в дальние страны! Вместе – не страшно!

Они долго таращились в небо, задрав головы, а потом сидели на веранде и, болтая ногами, ели из кружечек ленинградское мороженое, тоже привезенное Тити€ной. Мороженое подтаяло, но все равно было вкусным, и тоненькие пластиночки шоколада были как коричневые льдинки в белом молочном море. А Инна смотрела на дочь с нежной печалью, предчувствуя, сколько раз придется той отпускать на волю ветра свой воздушный шарик…

Ольга пыталась как-то разобрать вещи, решая, что стоит взять с собой, а что выбросить, но хотелось забрать все – как она будет жить вот без этого стеклянного графина с потерянной пробкой? Или без любимой диванной подушки с выцветшей вышивкой крестиком? Без книг, которые собирали десятилетиями? Без старых детских игрушек, которые до сих пор жили на втором этаже, заботливо рассаженные на полках? Надо было либо забирать с собой все, либо не брать вообще ничего. Ольга медлила и медлила, рассеянно бродила по дому, прощалась и просила прощения у каждой комнаты и веранды, у каждого кресла и шкафа, у каждого бабушкиного платья в шкафу и у каждой книги на полке. Но к концу апреля ей стало окончательно ясно, что ждать больше нечего. Надо торопиться. И теперь по вечерам в дальнем углу сада горел костер, на котором она сжигала свое прошлое. А девятого мая, на кладбище, Ольга случайно встретила Татьяну Сорокину. Поговорили о том о сем, потом Ольга вспомнила:

– Ой, я же не поздравила! Дядя Гриша вернулся, правда?

И тут же опомнилась – рассказал-то ей об этом Сашка! Господи, сейчас тетя Таня догадается обо всем! Но та не догадалась, а покраснела и смутилась:

– Вернулся! Представляешь, мы заявление подали, старые дураки! Второй раз жениться собираемся…

– Ну почему же дураки-то! Что вы! Это так замечательно! Я ужасно рада!

– Спасибо тебе, а то Сашка как-то странно реагирует. Правда, ему сейчас не до нас…

И, нахмурясь, взглянула на Ольгу так пристально, что той стало зябко – догадалась! А Татьяна вдруг обняла ее крепко-крепко, и Ольга совсем испугалась.

– Ляль, я до сих пор не знаю: правильно поступила или нет, когда Гришу выгнала. Он уходить-то не хотел, в ногах валялся, клялся, что любит, что бес попутал. А я подумала: один раз предал и еще предаст… Может, простить надо было? Может, тогда и Сашка другим бы вырос…

Ольга ничего не понимала, а Татьяна погладила ее по щеке и спросила, глядя прямо в глаза:

– Он сказал тебе, что Тамара беременна?

Ольга смотрела на нее, окаменев.

– Не сказал, вижу.

– Когда ей… рожать? – выговорила Лялька через силу, не чувствуя под собою ног.

– В начале сентября. Она так давно хотела второго ребенка… Ляля! Ах ты, господи…

Ольга долго сидела на скамеечке у семейной могилы, пережидая противную слабость – не завалиться бы в обморок при тете Тане! Она смотрела на мраморную стелу с фотографиями, с которой на нее глядели дед с бабкой, мама и Андрей Евгеньевич, и просила у них прощения за то, что собралась совершить. Ночью, плача от безысходности, она с еще большей страстью ненавидела, ненавидела, ненавидела Сорокина за то, что он заставляет ее делать: она с мясом и кровью отрывала себя от себя самой, прежней.

От прошлого.

От дома, построенного прадедом.

От сада, посаженного бабушкой.

От скамейки в саду, где они любили сидеть с Андреем Евгеньевичем, от любимого маминого жасмина, от заката над соснами, от ближнего пруда, из которого по весне вылезало великое множество крошечных лягушат…

И в который однажды свалился маленький Сашка: он долго уговаривал Ляльку поплыть с ним вместе на широкой доске в дальние страны, но умная Лялька не захотела, тогда он решил один – доска тут же перевернулась, он свалился в ледяную весеннюю воду, вылез и с ревом побежал домой:

– Это ты во всем виновата! Это ты!

А кто же еще…

Это я виновата во всем.

Это я.

Первоклассников распустили по домам через неделю после майских праздников, и на родительском собрании, которое проводила директриса, объявили, что в следующем учебном году будет новая учительница, потому что Ольга Сергеевна, к всеобщему великому сожалению, вынуждена покинуть школу – по семейным обстоятельствам. Татьяна Сорокина, ходившая теперь на собрания, только вздохнула, услышав это.

Сашка узнал совершенно случайно: столкнулся около мусорных баков с дамой, проходившей под условным названием «ребенкиной мамы» – она жила в соседнем доме и ее сын учился в одном классе с Тимошей. Своего мальчика она иначе чем ребенком не называла, и его даже дразнили так в школе. Ребенкина мама – толстая и громогласная – спросила у Сашки, воинственно наступая на него мощным бюстом:

– Вы уже знаете, кто будет дальше учить наших детей?!

– Как – кто?!

– Такая безответственность! – Ребенкина мама никогда никого не слушала, только себя. – Уволиться ни с того ни с сего! Теперь придет какая-нибудь недоучившаяся молодка! Эх, если б знать, куда уходит Ольга Сергеевна! Вы не знаете, нет? Я тут же перевела бы ребенка к ней!

Как был, в старых, измазанных краской домашних джинсах и растянутой футболке, Сорокин рванул на ту сторону, к Ляльке. Он забыл про машину и помчался пешком: на одном автобусе, бегом через мост, на другом, бегом через парк…

Можно было и не бежать: старый забор сломан, наполовину возведен новый, все завалено досками и кирпичом. Он попытался объясниться с флегматичным таджиком в рабочем комбинезоне, но добился только одного: хозяина нет, и ничего не знаю! Уныло побрел обратно и присел в парке на скамейку, потом вдруг вспомнил, что именно здесь…

Это было месяца через три-четыре после ухода отца. Они с матерью как раз шли к Бахрушиным, а отец ждал их на этой самой скамейке и встал, робко улыбаясь. Мать обняла Сашку за плечо, как будто отец хотел его отнять, а Сашка насупился. Они помолчали, потом мать отпустила его и сказала:

– Саш, ты… иди. Мы тут… поговорим немножко, ладно? Иди!

Сашка пошел, но шагов через десять оглянулся: отец стоял перед матерью на коленях и у него было такое лицо, что Сашка тут же отвернулся и побежал бегом, плача на ходу. «Зачем, зачем я оглянулся?!» – думал он в панике. Зачем? На это нельзя было смотреть, он знал. Он прибежал к Бахрушиным и, хотя Лялька сразу увидела, что он плакал, не сказал ей ни слова – понимал, что об этом нельзя рассказывать. Нельзя видеть такое, нельзя рассказывать, нельзя вспоминать, нельзя думать об этом! Но не думать не мог. Эта сцена поразила его так же сильно, как смерть Тити€ны, и так же, как тогда, в его неокрепшей душе поселился страх – теперь перед Любовью. Настоящей Любовью. «Ну ее к черту!» – думал он. Любовь – это, оказывается… больно! И страшно.