Флот, революция и власть в России: 1917–1921 - Кирилл Назаренко

В морском ведомстве еще в начале 1919 г. был разработан проект новых знаков различия. В основу были положены «штаты» – круглые нарукавные нашивки с обозначением специальностей моряков, которые дополнялись шевронами и звездочками, обозначавшими должностную категорию. В отличие от армии, данный проект не был даже опубликован. Можно предположить, что отказ от введения на флоте знаков различия был связан, с одной стороны, с особенно резким неприятием внешних отличий революционно настроенной матросской массой, а с другой стороны – нежеланием командного состава флота носить слишком «демократичные» и резко отличающиеся от зарубежных аналогов знаки различия.

В итоге флот пришел к созданию знаков различия на основе нарукавных нашивок (декабрь 1921 г.), что вполне укладывалось в русло мировых тенденций развития военно-морской формы, тогда как Красная Армия получила уникальную систему знаков различия (на основе геометрических фигур), не имевшую и не имеющую аналогов в мире. Таким образом, в отношении морского командного состава Советская власть пошла на определенную уступку, сохранив более традиционные знаки различия, чем для сухопутной армии.

В современной литературе распространен тезис о том, что многие бывшие морские офицеры стали жертвами красного террора. Так, Ю. Н. Березовский приводит цитаты о казнях офицеров в январе 1918 г. на транспорте «Трувор» и гидрокрейсере[249] «Румыния» в Севастополе из известной книги С. П. Мельгунова «Красный террор», считая, что С. П. Мельгунов имеет в виду казни морских офицеров[250]. При внимательном чтении текста «Красного террора» мы нигде не обнаружили прямого указания автора на казни именно морских офицеров, тем более нет возможности на основе текстов С. П. Мельгунова оценить количество казненных моряков. Исходя из расчетов, приведенных нами выше, массовые казни морских офицеров в годы Гражданской войны представляются совершенно невероятными.

Остается еще один немаловажный вопрос: как морские офицеры, оказавшиеся в рядах РККФ, относились к Советской власти, из каких побуждений они ей служили? Н. Ю. Березовский считает, что «большинство российских офицеров»[251], оставшихся на службе в Красном флоте к весне 1921 г., были совершенно лояльны по отношению к новой власти, и приводит в подтверждение своего мнения цитату из резолюции VIII Съезда РКП(б) по военному вопросу. По его мнению, офицеры «либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей»[252]. Автор приводит цитату в урезанном виде. Полностью она выглядит так: «Даже если бы наша армия получила возможность в течение нескольких лет планомерно формироваться и подготовлять для себя одновременно новый командный состав, – и в этом случае у нас не было бы никаких принципиальных оснований отказаться от привлечения к работе тех элементов старого командного состава, которые либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей»[253]. (Кстати, эта фраза внесена в резолюцию съезда точно в том виде, в котором она была предложена в тезисах доклада Л. Д. Троцкого «Наша политика в деле создания армии»[254].) Очевидно, что в резолюции не констатировался факт перехода большинства офицерского корпуса на «точку зрения Советской власти», как показалось Н. Ю. Березовскому, это было бы абсурдно в марте 1919 г., а говорилось о возможности использования части офицеров, причем те, кто «внутренне стали на точку зрения Советской власти» противопоставлялись тем, которые «силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить» новой власти. Надо учитывать, что данная резолюция была направлена против сторонников партизанщины («Проповедовать партизанство, как военную программу, то же самое, что рекомендовать возвращение от крупной промышленности к кустарному ремеслу»[255]) и противников всякого использования бывших офицеров, поэтому в ней требовалось подчеркнуть именно возможность их привлечения в Красную Армию и Флот. И все же выражение «силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить», имеет довольно осторожный характер. Под «силой вещей» может подразумеваться все, что угодно, прежде всего, необходимость добыть себе и своей семье пропитание. Очевидно, что такой офицер при смене политической обстановки «силой вещей» оказался бы на службе у любой другой власти. А. В. Колчак говорил об офицерах, пошедших на службу Советской власти: «Я считал, что они поступают неправильно, они не должны были оставаться на службе. Я не мог, конечно, рассматривать их всех, как людей бесчестных: ведь большинство из них было поставлено в безвыходное положение, – надо было что-нибудь есть»[256]. Г. К. Граф замечал: «Вряд ли, однако, большевистское правительство имеет в них (офицерах. – К. Н.) надежных слуг. С той же легкостью, с которой они в первый раз изменили своим старым взглядам, они изменят и во второй и в третий разы, едва почувствуют первое колебание власти»[257]. Еще в 50-е годы генерал М. Д. Бонч-Бруевич писал в своих мемуарах: «Существует ошибочное представление, что подавляющее большинство прежних офицеров с оружием в руках боролось против Советов. Но история говорит о другом. В пресловутом “ледяном” походе Лавра Корнилова участвовало вряд ли больше двух тысяч офицеров. И Колчак, и Деникин, и другие “вожди” белого движения вынуждены были проводить принудительные мобилизации офицеров, иначе белые армии остались бы без командного состава. На службе в Рабоче-Крестьянской Красной Армии в разгар гражданской войны находились десятки тысяч прежних офицеров и военных чиновников»[258].

Правильность такой оценки событий рубежа 1917–1918 гг. подтверждает Г. К. Граф: «В результате было решено ультимативно предупредить Центробалт, что если должность командующего флотом будет уничтожена, то все офицеры сложат с себя свои обязанности… Центробалт был сильно обеспокоен неожиданным протестом офицеров и старался как-нибудь уладить дело. Для этого он пригласил их на общее собрание в Мариинский дворец. Офицеров собралось опять очень много, но уже в другом составе и настроении. Одни из них боялись последствий энергичного шага; другие – принадлежали к числу тех, кто не брезговал заискивать даже у большевиков. Только сравнительно немногие остались тверды в принятом накануне решении… Как и следовало ожидать, из этого первого и последнего открытого протеста офицеров Балтийского флота ничего не вышло. Они были и слабы, и нерешительны для таких серьезных выступлений. Они подчинились, да и не могли не подчиниться, так как были очень мало сплочены и материально зависели от службы. Может быть, это житейски и понятно, но грустно»[259]. Представитель другого политического лагеря, комиссар МГШ в конце января 1920 г. давал даже более высокую оценку бывшим офицерам, работавшим в штабе: «беспартийные, но многие из них лояльны и сочувствуют Советской Власти», и противопоставлял им лиц некомандного состава, которые «преданы Советской Власти постольку, поскольку им нужна служба и заработок»[260].

В конце марта 1919 г. Г. Е. Зиновьев (кандидат в члены Политбюро ЦК РКП(б), председатель Петросовета) разъяснял решение VIII Съезда: «Партийный съезд, попросту говоря, указал партии: военного специалиста приглашай, но пальца в рот не клади. Вот, коротко, смысл резолюции партийного съезда… Обсуждая эту резолюцию уже после съезда, решили смотреть на голосование съезда как на серьезное предостережение и указание Троцкому, что надо дать возможность коммунистам развернуться возможно больше в армии не в том смысле, чтобы иметь больше привилегий, а чтобы опираться на них, смотреть как на главную опору, привлекать и использовать специалистов, но иметь в виду, что это чуждый элемент и надеяться в общем надо только на себя. Надо работать не покладая рук, чтобы скорее создать собственный кадр надежных руководителей Красной Армии из рабочих и крестьян»[261]. То есть Г. Е. Зиновьев вел речь о том, что главной опорой в армии должны быть коммунисты, а не бывшие офицеры, причем намекал на то, что Л. Д. Троцкий не давал возможности коммунистам «развернуться возможно больше» в войсках, а уповал исключительно на офицеров.

Следует отметить трудность применения такого традиционного в советской историографии критерия, как социальное происхождение для выяснения политических симпатий офицеров (весьма специфической профессиональной группы) в условиях революции и гражданской войны.

Видимо, подавляющее большинство кадровых офицеров русской армии и флота эпохи 1917 г. было политически безграмотно и неспособно сделать осознанный политический выбор в бурную революционную эпоху. Это состояние психологически точно описал в своих знаменитых мемуарах А. А. Игнатьев: «Но беда моя была в том, что мыслить приходилось не о войсках, не о снарядах, а о чем-то отвлеченном, что я долго опасался именовать политикой. Офицерам подобным делом заниматься не полагалось. Сперва мысли продолжали лезть друг на друга, а когда я, потерев лоб, стал искать причину этой неразберихи, то с ужасом убедился в своей почти абсолютной политической безграмотности. Поступая в академию, я основательно изучил французскую буржуазную революцию. В первую русскую революцию узнал о существовании эсеров, вооруженных браунингами, и эсдеков, невооруженных, но более опасных для существовавшего режима, опиравшихся не на разрозненное крестьянство, а на организованные рабочие массы. Читал я как-то в Париже о Плеханове, но о других вождях “левых” партий даже не слыхал. В разнице между кадетами и октябристами разбирался плохо, так как не мог понять, чем отличается бородач-гастроном Миша Стахович – видный кадет (в действительности М. А. Стахович был октябристом. – К. Н.) – от моего корпусного товарища Энгельгардта – октябриста. С Пуришкевичем знаком не был, и речи его представлялись мне только не лишенной таланта болтовней. А Марков 2-й казался просто грубым хамом»[262]. И это писал многолетний военный атташе во Франции, генштабист, гвардеец, вращавшийся в «высших сферах», внук председателя Государственного совета, сын командующего военными округами и генерал-губернатора, племянник министра внутренних дел[263], а что же было спрашивать с рядового офицера?