Мгновения. Рассказы (сборник) - Юрий Бондарев

В пору замечательной «болдинской осени» и написания «Маленьких трагедий», недруги поэта злобствовали и заявляли, что Пушкин исписался, находится в творческом кризисе, талант его угас.

О Льве Толстом злословили и печатно, и устно, что – он «словесно бездарен», «сочинял плохо, неуклюже, косноязычно» (хотя сейчас нет сомнения: даже его так называемые несовершенства недосягаемы ни для одного писателя).

Злословили, что роман «Война и мир» якобы представляет «ряд возмутительных грязных сцен», книгу «салонную», «придворную», которая «заслуживает величайшего презрения», что «фигуры картонные», что он «не знает жизни» (о повести «Казаки»), что все это «беллетристический вздор», «скандальная пустота содержания» (о романе «Анна Каренина»), что писатель сблизился с «великосветской теорией чистого искусства», пишет эстетски и барственно, понижая «нравственный уровень общества». Во имя чего утверждалось это?

Достоевского после выхода в свет «Преступления и наказания» обвиняли во всех грехах смертных, в том числе в пасквиле на молодежь и общество. В 1903 году Лев Шестов решил свести счеты с гением и написал книгу «Достоевский и Ницше», где ставил знак равенства между автором и его героями – Раскольниковым, Иваном Карамазовым, Федором Павловичем, великим инквизитором. Лев Шестов между прочим писал: «Глупо человечество, обманутое, поклоняющееся гению Достоевского, этого мракобеса, гонителя правды, прогресса и добра, преступнейшего из смертных».

Эта патологическая страсть, направленная на изгнание Достоевского из русской культуры, («его романы – эпилептический бред»), в полную силу продолжалась до 30-х годов XX века. Утихла ли она окончательно сегодня?

После появления «Миргорода» и «Арабесок» критика, ранее безудержно хвалившая Гоголя, разделилась на два воюющих лагеря, после же выхода «Ревизора» на подмостки театра, едва ли не лучшей пьесы мировой драматургии двух последних веков, впечатлительный Гоголь в раздраженном состоянии духа от голосов публики, кричавшей: «Это клевета и фарс!», и в отчаянии от безудержной хулы многочисленных противников из бойкой журналистики произнес: «Господи Боже! Ну, если бы один, два ругали, ну и Бог с ними, а то все, все»… И эта враждебность, неприятие петербургского общества способствовали скорому его отъезду за границу. Кто же они, эти пристрастные гонители национального гения? Верховные жрецы смертельного навета?

Самый совершенный роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» принес автору и громадный успех, и вызвал пожароподобную бурю недовольства (роман называли в печати бесталанным, советовали предать огню), негодования, такую расхристанную вражду, что Тургенев нашел необходимым выступить печатно с опровержением, заявив, кстати, следующее: «Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую бы ни взводили на вас клевету: не старайтесь разъяснить недоразумения, не желайте – ни сами сказать, ни услышать последнее слово… Я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско»… Что же с Тургеневым? И здесь было непонимание великого художника?

За Н. С. Лесковым (целых пятнадцать лет) ползла, извивалась, подобно ядовитой змее, репутация реакционного писателя, якобы по заказу жандармского управления, написавшего роман «Некуда», – ярчайшую вещь о нигилистах, навлекшую ярость и демократов, и либералов, и охранителей существующего порядка. Критик Писарев, литературный скандалист, в порыве сладострастной травли «истребительного романа» (роман был направлен против создания нежизнеспособных коммун в 60-х годах ХIХ века) призывал все печатные органы подвергнуть обструкции произведения господина Стебницкого (в те годы псевдоним Лескова) и неизменно самым решительным образом указывать на дверь «таким мерзавцам, как Лесков» (по выражению другого недоброжелателя – А. Суворина). Вот что пишет рецензент «Отечественных записок», последователь буйного забияки Писарева, воспринимая знаменитого «Левшу» как проявление идеологии славянофильского шовинизма: Лесков «превозносит русские таланты и верноподданность, припевая: ай люли-се тре жули!»

А Лесков, честнейший из русских художников, никогда не лгал и не притворствовал ради угодничества так называемым направлениям, как писал позднее сам Лесков о Глебе Успенском.

Деликатного и скромного А. П. Чехова хулили так тенденциозно и уничижительно, что возмущенный Горький в письме к Средину написал такие слова: «Тупорылые ценители искусства – просто плесень, а, чтобы понимать Чехова, надо быть, по меньшей мере, порядочным человеком».

Да, и Чехов, и Блок, и Есенин, и Булгаков, и Шолохов, и Платонов, и Твардовский – не много ли «мальчиков для битья»?

Что ж, от века мы слишком небрежны к отечественной культуре, – к собственному национальному богатству: слишком злы, самонадеянны, завистливы, быстры на расправу с неординарно мыслящими, мы недоверчивы к своим гениям, не признавая за ними значения, высокого, непостижимого. И наоборот – мы чересчур любезны, льстивы, радушно расположены к тому, что приходит к нам либо приползает со стороны захода солнца, подобострастны, заискивающе уважительны к этому иноземному, без всяких сомнений непревзойденному: «Вальтер Скотт выше Гоголя», «Фолкнер выше Шолохова», – и готовы при любом знаке европейского поощрения кланяться и ползать на животе, обдирая о землю пуговицы на костюме, умоляюще заклиная: «полюбите, дайте премию, мы хорошие, мы прогрессивные, мы ведь не такие варвары, мы знаем, что значит „мерси“, „сенк ю“ и „данке шен“».

За триста почти лет истории мы не изжили уничижительного раболепства, деспотически утвержденного Петровской эпохой, и по сей день полностью не выдавили из себя раба, как когда-то говорил Чехов.

Неуважение и пренебрежение к своей культуре, привезенные с Запада в эпоху Петра, еще царствуют и сегодня не только в «разрушительной» критике, но и среди обездушенного обывателя независимо от его возраста, образования, национальности. Поистине – пророков в своем отечестве быть не может: рождаются пророки и живут в местах других, завернутые в пленительную упаковку.

Кто же мы, русские, если так небрежительны к своей величайшей из великих литературе, которая могла бы восславить любую культуру мира?

Рассказы сведущего человека

В дни физического и душевного переутомления он захотел увидеть священника, отца Григория, у которого учился в семинарии.

Уединенно живущего в монастыре старика нашли и привезли к нему, непонимающего, зачем он потребовался всемогущему человеку, слава и власть которого вызывали и восторг, и страх. Сталин поздоровался кивком, со спокойным любопытством продолжительно рассматривал своего бывшего учителя, седого до снежной белизны, согбенного, оробело осеняющего себя крестным знамением, и после молчания спросил:

– Что, отец Григорий, боишься? Почему боишься?

– Ты очень велик, – ответил тихо отец Григорий и смиренно поклонился.

– Его не боишься, – усмехнувшись, Сталин показал на потолок, – а меня, кажется, боишься? Если так, значит, Бога нет?

– Есть Бог.

– И есть бессмертие?

– И бессмертие души…

– А личное бессмертие – существует оно?

– Про то не знаю.

Сталин немного подумал, походил по кабинету.

– Правильно. Искренно. Про то, как ты сказал, знают, только на небесах. Если не будет возражений, отец, я хотел бы с тобой поговорить именно о Боге. Возможен такой разговор между нами?

И вот только через много лет я постарался записать, что рассказал мне отец Григорий незадолго до своей смерти в монастыре во время моих поездок по Грузии. Произошел между ними такой приблизительно разговор:

– Скажи, отец, что есть смысл жизни?

– Добро. Сама жизнь, Иосиф… данная нам Богом.

– Почему ты меня назвал Иосифом?

– Ты был моим учеником. Это не должно тебя унижать.

– Я постоянный Его ученик. – Сталин глазами показал на потолок. – Только нерадивый ученик. Значит, смысл жизни – сама жизнь? Почти так думали Гете и Толстой. Ты читал их?

– Нет, я читаю Священные Писания…

– Уверен.

– Ты сказал «добро». Так, отец? Сюда ты, конечно, включаешь веру, любовь, истину… и что еще? Непротивление?

– Милосердие, Иосиф. И… непротивление.

– Тогда что есть революция? Зло? Насилие? Противоположность добра? Или несчастье? Что, ответь, отец, это не допрос, а откровенный разговор с учеником.

– Не гневайся, Иосиф. Революция – это тропа к счастью через насилие. Дорога к благоденствию – божественное время в бесконечном пути, как путь Иисуса Христа к людям. Короткий путь – кровь, страдания…

– Время, говоришь, отец? Ты, наверно, не согласен, что это неприятное путешествие по кругу вечности. Смертный не знает, что есть сама жизнь, поэтому не верит в смерть. Жизнь терпима, если нравственные законы человека согласны с нравственными максимами общества. Если нет, жизнь по кругу становится мукой. Нужна ли людям бесконечная мука?