Вопль кошки - Франческа Заппиа

приближается. Я никогда не подходила к ним близко и не приглядывалась: по краям их чешуек выгравирована каллиграфия, которую я не могу прочесть.

Я прохожу сквозь занавес из бусин. Видимо, Хроносу здесь комфортно, раз двери никто не охраняет. Массивные растения вырываются прямо из пола и образуют второй коридор, покороче. Я иду по нему, и их листья меняют цвет: голубой, затем пурпурный и, наконец, черный. Я пробираюсь между двух финиковых пальм, между которыми натянут еще один занавес. Дальше актовый зал.

Я бывала здесь на мероприятиях много раз, но теперь все выглядит совсем не так, как раньше. Два прохода по бокам тянутся к сцене. Стулья убрали, на их месте – огромный иллюминатор, под которым видно воду: там время от времени проплывает огромная тень. Сам резервуар с водой должен простираться далеко за пределы актового зала, чтобы вместить существо такого размера. Может, это и не резервуар вовсе. Может, Школа стоит на воде. Возможно, под нами океан, а мы и не подозреваем.

По бокам сцены два компьютерных терминала будто из киношной фантастики восьмидесятых, и за каждым сидят по двое Часов. В центре сцены на высоком золотом троне, сложенном из фигур «Тетриса», восседает сам Хронос. Он сидит боком, прислонившись спиной к одному подлокотнику и перекинув ноги через другой; на груди у него балансируют часы, а в руках он держит старый «Геймбой». По бокам от трона – два десятифутовых чучела сенбернаров, словно игрушки для огромного малыша.

Я стараюсь двигаться так, чтобы Хронос заметил меня заранее. Он последний человек, которого мне бы хотелось застать врасплох.

Часы не поднимают глаз от работы. Существо скользит под иллюминатором, и от мысли о том, что оно прямо под ногами, меня пробирает дрожь. Хронос лупит пальцами по кнопкам «Геймбоя» и громко ругается. Я взбираюсь по ступенькам и встаю под лучи софитов.

– Хронос, – говорю я.

Наконец он поднимает взгляд.

Когда-то мы о нем мечтали. Пожалуй, всё еще мечтаем. Мечтаем иметь то, что есть у него.

Он улыбается, сверкая своими «рэйбэнами»:

– Тону в твоих глазах, Кошатница.

21

Никто в школе не знал, где я живу.

Только Джеффри.

Мой дом был островком посреди моря тумана, тихим, заросшим цветами и маленькими деревьями. Все знали мамин питомник «Крошка-листок», но мало кто догадывался, что к нему примыкает еще и дом. Мне нравилась эта анонимность. Она защищала меня весь десятый класс, когда все, кто хоть отдаленно был связан с Джейком, стали считать меня отбросом общества и писать мое имя вместе со всякими другими словами на стенах в туалетах.

Поэтому весной, когда миссис Андерсон объявила, что для итогового экзамена мы должны нарисовать реалистичные картины наших домов, у меня свело желудок. Мало того что реализм – это не мое, так еще и картины выставят в главном коридоре, как всегда после выпускных экзаменов по изобразительному искусству. Едва увидев питомник, все сразу поймут, что это не просто магазин, а мой дом.

– Я не смогу сдать экзамен, – сказала я миссис Андерсон в тот день, когда прозвенел звонок с урока.

– Я понимаю, это не те тлен и безысходность, которые ты так любишь, – отмахнулась она, – но ты замечательно справишься, Кот. Если очень постараешься, подадим заявку на премию штата. Я не шучу, ты вполне можешь выиграть. Вряд ли они примут что-то из твоих… обычных работ, но красивое, реалистичное здание маслом… такое им понравится.

Я стояла, неуверенно держа в пальцах бумажку с заданием.

– Там такая большая стипендия, Кот. Если захочешь продолжать заниматься искусством, сможешь уехать куда-нибудь, например в Нью-Йорк, и как следует взяться за дело. Стиль у тебя, конечно, особенный, но если показать, что у тебя есть диапазон…

– Дело не в стиле, – сказала я. – С реализмом у меня все нормально. Я просто… не хочу рисовать свой дом. – Я оглянулась через плечо. – Не хочу, чтобы все узнали, где я живу.

– А, – сказала она. – Ну, писать адрес не придется.

– Все и так поймут.

Она нахмурилась:

– Раз это так важно, можешь, пожалуй, нарисовать что-то внутри. Что-то особенное – не сам дом, а суть дома. Как тебе такой вариант?

У меня отлегло.

– Это я могу.

– Уже есть что-нибудь на примете?

– Не-а. Пока нет.

– Подумай, возвращайся завтра, и мы обсудим.

Когда я вечером вернулась домой, там меня встретили одни бонсаи. Не только в магазине, но и по всему дому, под лампами, на строгом режиме полива, большинство – в лучах солнца на задней веранде. Многие росли вместе со мной: толстянка с зелеными листьями-монетами; жакаранда, усыпанная лазурными цветами; колючий можжевельник; маленькая плодоносящая яблоня; сосна, подстриженная красивыми скругленными ярусами. Где-то на моей чертовой картине бонсай появится неминуемо. Вопрос только в том, какой именно.

От отцовских советов толку не было. Он не понимал, почему нельзя сфотографировать витрину магазина и нарисовать ее. Сказал, что будет хорошая реклама (потому что, видимо, подросткам делать больше нечего, только покупать наборы для выращивания трав). Мама сказала, что любое дерево отлично подойдет, потому что все они созданы ею, как и я, и все они прекрасны, как и я. Ее слова, не мои. В конечном итоге я оказалась на нашей и без того тесной задней веранде – спряталась в крошечном лесу, открыв приложение камеры на телефоне, и вокруг меня угасал дневной свет.

Через несколько минут мама на тележке выкатила в центр веранды свой любимый можжевельник – надо было подрезать ему ветви. Можжевельник был старым и по меркам бонсаев здоровенным, его отбеленный ствол спиралью закручивался среди ветвей и колючей листвы, точно волна в барашках. Я смотрела из гущи деревьев – мама высилась над этим лесом, как мифический гигант, создающий Землю. Солнце светило за ее спиной, оранжевым очерчивая ее фигуру. Ее руки грациозно двигались среди ветвей.

Я молча сделала несколько снимков. Если бы мама знала, что я снимаю, она бы состроила глупое лицо или застыла – сюрреализм бы весь растерялся. Снимки получились четкими и ясными, цвета – идеальными.

Меня редко вдохновляли натюрморты или портреты, но тут было совсем другое дело. Я уже представляла, как моя картина выливается на холст, как ложатся слои краски, смешиваются цвета, как двигается моя рука, проводя линии можжевельника.

– Мама, – сказала я, – для выпускного экзамена я пишу твой портрет.

– Мой портрет? – переспросила она, не поднимая глаз. – И что я на нем делаю?

– Вот это.

– Скучновато, тебе не кажется? Может, мне рожу скорчить, чтоб поживее получилось?

– Поздно. У меня уже есть фотографии.

Она улыбнулась и сказала:

– Покажи мне, как закончишь.