Лицо из зеркального коридора - Марьяна Романова

по десять лет носил, целыми днями сидел, зарывшись в книги. В его комнате стоял затхлый запах книжной пыли, и так было с самого детства. Сначала его мать радовалась – какой спокойный мальчик растет, ни двор его не манит, ни сомнительная дружба, ни посиделки с пивом. А потом начала огорчаться – сыну бы женщину хорошую, пропадает ведь. Только кому он понадобится: общаться толком не умеет, располнел рано, и нет ему достойных собеседников, кроме древних греков. Иногда он зарабатывал на переводах, иногда писал в иностранные журналы статьи, защитил две диссертации, читал публичные лекции в библиотеках. И вот однажды случилось в его жизни фатальное событие: один бельгийский журнал заказал ему материал об истории некромантии. Платили очень хорошо, историк с удовольствием засел за работу, перелопатил горы томов. Это со стороны кажется, что анализ монографий, писем и гримуаров – скучное занятие для усидчивых зануд. Историк же сравнивал свое дело с кладоискательством. Открывая очередной пыльный том, он чувствовал себя капитаном пиратов у штурвала – это и была настоящая жизнь. Перед ним были не буквы и строки, а встающие дыбом мутные воды неведомых морей, с семиглавыми чудищами, драконами и синерукими ундинами. Увлекся он не на шутку – тема оказалась богатая. Мать сначала не обратила внимание. Ну, сидит над книгами ночами и сидит, как будто бы он так не делал всю сознательную жизнь. Потом заметила – в комнате сына странные предметы появляться начали. Кости какие-то. Спросила: «Сынок, что это?» Тот мрачно отмахнулся – просто на рынке кость коровью подобрал, для вдохновения. Свечи появились, черные покрывала. Все чаще сын начал из дома уходить ближе к ночи. Мать сначала надеялась – женщина появилась все-таки. Тем более, сын изменился – появилась в нем будто жажда жить, похудел он даже, начал гладко бриться, гладить рубашки. Сон, правда, потерял совсем и аппетит, но такое с ним и раньше случалось, когда в книги свои погружался с головой. Но однажды к ней заглянула соседка – местная сплетница, противная баба, которая всюду нос свой сунуть норовила. «Твой-то, похоже, с ума спятил, – чуть ли не с порога начала. – Ты знаешь, что он по ночам по кладбищу шляется?» – «А тебе-то какое дело, где хочет, там и шляется», – защитила сына женщина. «Смотри, как бы беды не случилось. Сам тощий, глаза горят. Я сто раз уже видела. Даже пошла за ним однажды, любопытство меня разобрало». – «Как бы с тобой беды из-за любопытства твоего однажды не произошло. Следить за Сашей моим удумала, еще и мне рассказывает, ни стыда ни совести». – «На могилку сядет, на землю брюками чистыми. Дождь не дождь, всё равно ему. И бормочет. А меня увидел, так и завопил: “Сгинь, сгинь, убирайся отсюда, пока жива!”» – не обращая внимание на неприязнь, продолжила соседка. Она сама правдорубкой себя всю жизнь считала и даже гордо выпячивала эту неприятную свою особенность – всё, что ей угодно, в глаза лепить. Соседка ушла, а впечатление тяжелое от разговора осталось. Женщина ведь и сама давно чувствовала – что-то странное с сыном происходит, неприятное что-то. Грубить начал ей впервые в жизни. Раздражаться от любого невинного вопроса. На дверь своей комнаты зачем-то повесил замок, даже будучи подростком, от нее не запирался. Не было у него от матери секретов, да и не полезла бы никогда она в его бумаги, и не поняла бы ничего, и святость его пространства соблюдала. А теперь запирал комнату уходя, даже убираться ей не позволял. Однажды он был в душе, а она просочилась с тряпочкой для пыли – хоть по верхам пройтись, совсем ведь грязью зарос. Комната изменилась – раньше тут были книги да сваленная в кучи одежда, а теперь деревяшки появились какие-то, гвозди ржавые, а в центре стола стоял ящик, не пойми чем набитый. Она его отодвинуть попыталась, пыль стереть, а сын в эту минуту и вошел, да так орать на нее принялся, что она потом целый час в ванной отсиживалась, плакала от обиды. «Никогда не смей трогать мои вещи!» – орал сын, и лицо его раскраснелось от гнева. А раньше она и голоса его громкого никогда не слышала, он все больше шелестел, слова выдавал неохотно. Шло время, и смутная догадка пришла ей в голову, хотя казалась эта мысль безумной до нереальности. Но это были девяностые, самое начало, информационное пространство города полнилось мистическими историями и выдуманными байками, газеты о «непознанном» издавались миллионными тиражами, и бабки во дворах на лавочках сплетничали теперь не о живых людях, а о НЛО и снежном человеке. Женщине и подумалось: а ведь колдует ее сын! Глупо это как-то, все же он не темень деревенская, а образованный человек, красный диплом университета, две диссертации, куча научных статей. Но все сходилось – и ночное отсутствие, и странные предметы, и свечи, и книги с пугающими названиями, и кости. Она, как могла, пыталась примирить реальность со своими страхами. Ну что же, колдует, он всегда был романтиком. Не ворует и на том спасибо. А за колдовство нынче не сажают, не Средневековье все-таки. Страшно, конечно, если сын совсем с ума сойдет, а все к тому, похоже, катится. Она ведь тоже не вечная, вот отойдет в мир иной, и сгинет Саша, кому он будет нужен? Поговорить с ним осторожно попробовала, тот только отмахнулся, слова его были неубедительны. А потом случилось ужасное – на кладбище местном нашли несколько разрытых могил. Кладбище старое, там почти и не хоронили. Кому понадобилось тревожить мертвецов, с какой целью – не понять. Могилы бедные, поживиться нечем, «черные копатели» такими захоронениями не интересуются. Следователь по району ходил – молоденький парнишка. Старался – это его первое дело было. Всех нудно опрашивал, надоел хуже горькой редьки, местные над ним даже посмеивались. Но вот соседка, сплетница та самая, ему наводку на Сашу и дала – мол, странный живет у нас человек, историк, тихоня, любитель провести время, прогуливаясь между могилок, особенно по ночам. Следователь пришел, Саша разговаривал с ним резко и вызывающе, так что тот вернулся уже с ордером на обыск. И выяснилось страшное. Кости, которые у Саши на письменном столе лежали, человеческими оказались. Дощечки, которые он в дом нес, – обломками досок гробовых. Короб тяжелый – тот, что на столе у него стоял, – был набит землей, лентами похоронными, пластиковыми блеклыми цветами и каким-то полуистлевшим тряпьем. Крышку откинули, а оттуда такой сладкой гнилью в лицо пахнуло, что один из понятых даже убежал в туалет, зажав рот ладонью. А в самом низу, под насыпанной землей, нашлась еще одна шкатулка, в которой лежала кукла, криво