Циолковский - Валерий Демин

Межзвездная среда (а Космос — это и есть «свободное пространство», к тому же ещё и подлинное царство свободы!) описана так, как будто Циолковский наяву побывал там, воочию увидел бездонную глубину и пугающую черноту Вселенной:

«Взгляните кругом — вы не увидите наше прелестное голубое или темно-синее небо в виде полушара с рассеянными кое-где светлыми облаками. Вы не увидите также наше ночное небо с мигающими, как бы живыми звездами. Нет.

Вы увидите мрачный, черный, как сажа, полный (а не полусферу, не свод) шар, в центре которого, вам кажется, помещёны вы. Внутренняя поверхность этого шара усыпана блестящими точками, число которых бесконечно больше числа звезд, видимых с Земли. Каким мертвым, ужасным представляется это черное небо, блестящие звезды которого совершенно неподвижны, как золотые гвозди в церковных куполах! Они (звезды) не мерцают, как кажется с нашей планеты, они видны совершенно отчетливо. Впрочем, чернота кое-где кажется как будто чуть позолоченной. Это — туманные пятна и Млечный Путь, который в виде светлой широкой полосы идет по большому кругу черного шара.

Если бы нам позволили выбирать, то мы могли бы выбрать даже такую точку мира, из которой вид ещё мрачнее.

Сейчас мы глядим из точки, взятой внутри нашего Млечного Пути, вид которого — диск или кольцо и сущность которого состоит из отдельных звезд. Млечный Путь не один — таких кружков множество, они представляются с Земли маленькими туманными пятнышками, иногда видимыми только в телескоп.

Если перенестись к одному из этих туманных пятнышек, то пятнышко представится состоящим из множества звезд и Млечного Пути. Наш же Млечный Путь покажется оттуда туманным пятнышком.

Мы выберем точку вне каждого из этих звездных дисков. Тогда мы не увидим уже отсюда блестящих точек звезд: мы увидим только черноту и туманные — белесоватые или золотистые — пятна, каждое из которых есть Млечный Путь.

Но это уже слишком: я предпочитаю выбрать звездное небо».

Река всегда давала ему необходимую разрядку. Отдохнув, Циолковский с утроенной силой мог заниматься математическими вычислениями. Купаться любил всегда, сколько себя помнил, — с раннего детства и до глубокой старости. Везде, где приходилось жить, имел лодку и, как правило, с собственными усовершенствованиями; веслами мог грести до изнеможения. Зимой самозабвенно катался на коньках, на ветру, точно парус, раскрывал зонтик, существенно наращивая скорость. Однажды на лету врезался в прорубь и пошел ко дну. Едва спасся, выкарабкавшись на лед. На морозе обледенел так, что еле добрался до дома, звеня, как хрустальная люстра, сосульками от каждого шага.

Почти всегда его окружали дети, и он охотно демонстрировал им разные самодельные диковинки: паровую и электрическую машины, воздушный насос и прочее. Чужие дети следовали за ним гурьбой, свои — держась за штанину или за руку. С высокого берега, что по-над заливным протвинским лугом, он с азартом запускал с ними воздушных змеев разной конфигурации. Летом, где бы ни был, клеил модели воздушных шаров. Один огромный монгольфьер поднимался ввысь с помощью горячего воздуха, полученного от сжигания лучин, помещённых на проволочной сетке. Как-то огонь пережег страховочную нитку, а ветер сдул горящие лучины, разметав их над городом. Один дом чуть не загорелся, и Циолковскому пришлось объясняться в полицейском участке.

Особенно привязался к нему старший сын Игнатий. Сколько раз поднимались они на Городище — самую высокую точку в округе, откуда, как на ладони, открывается весь Боровск и Пафнутьев монастырь. Сын просто засыпал отца вопросами: кто летает быстрее — стриж или кобчик, сколько домов в городе, как измерить расстояние от горы до их двора. В мальчике явно просыпался математик. ещё Игнатий любил заниматься гимнастикой. Вместе с сестрами составлял гербарий, по-русски и по-латыни подписывал засушенные листики, цветы и травы.

Мелкие неурядицы не лишали Циолковского оптимизма и, как бы сказал Джордано Бруно, — героического энтузиазма. Задуманное он всегда стремился довести до конечного результата. Взлет души всегда сопровождал песней. Петь он любил, но без слов — как птица (пояснял он). Любимыми народными песнями были у Константина Эдуардовича — «Не слышно шума городского…», у жены Вари — «Что ты жадно глядишь на дорогу…». Внутри же постоянно звучало то, что древние и средневековые мудрецы именовали «музыкой сфер», имея в виду и небеса, и бесконечный Космос. Его рабочий день начинался с «песни без слов» — достаточно внятного мурлыканья себе под нос. Мелодия как бы рождалась сама собой и всякий раз была новой, точно её ретранслировал какой-то незримый и неведомый источник.

И в юности, и в зрелом возрасте он иногда воображал себя композитором. После прочтения «Борьбы миров» Уэллса ясно представил крушение мира и гибель Земли. Его охватили отчаяние и скорбь, а в глубине души возникли рыдающие звуки, плач по гибнущему человечеству. Циолковский принялся мысленно сочинять «Реквием». В этой, казалось бы, трагической теме все-таки не было полной безнадежности. Трагическое сливалось с торжественным, жизнеутверждающим. Мелодия передавала ощущение гибели мира и в то же время звучала дифирамбом всему живому, гимном вечно обновляющейся Вселенной.

Коллеги по работе относились к Циолковскому со снисходительным недоверием, если не сказать — с подозрительностью. Он не курил, не пил, игнорировал всякого рода «мальчишники» с обязательными и безудержными возлияниями, не брал подарков и подношений, не давал частных уроков с целью извлечения дополнительной прибыли за счет своих же учеников, — словом, не делал всего того, чем обычно занималось большинство провинциальных учителей. Однажды, дабы избавиться от него как свидетеля обильного застолья, устроенного одним толстосумом по случаю удачной переэкзаменовки своего нерадивого отпрыска, сослуживцы накляузничали на «белую ворону» начальству, и Циолковского вызвали для объяснений в Калугу. Обвинение было выдвинуто нешуточное: дескать, публично и вольно истолковывает Евангелие. Подобная крамола, если бы только она подтвердилась, могла стоить вольнодумцу карьеры, но Циолковский текстуально доказал, что приписываемые ему «вольности» присутствуют… в самом Евангелии от Иоанна.

Некоторое удовлетворение доставляла переписка и обмен мнениями со столичными учеными, экспертами, журналистами. Иногда греющие душу контакты происходили и в самом Боровске. Так случилось, когда летом 1891 года сюда приехал известный уже в то время археолог Александр Андреевич Спицын (1858–1931) — друг детства и одноклассник по Вятской гимназии. Спицын занимался раскопками курганов древних вятичей — восточнославянского союза племен, обитавших в бассейне верхнего и среднего течения Оки, включая и территорию современной Московской области. Вятичские курганы, кучно встречающиеся по всему Поочью, и сегодня поражают своим неразгаданным величием и таинственностью. Трудно избавиться от мысли, что сии грандиозные сооружения созданы обыкновенными людьми, а не какими-то сказочными великанами. В окрестностях Боровска тоже немало подобных рукотворных холмов (среди них и наиболее загадочные — так называемые длинные курганы). Раскопки этих насыпных пирамид древности велись неоднократно и в разных местах, однако проблема вятичей, упомянутых уже в Несторовой «Повести временных лет», по сей день продолжает оставаться дискуссионной. И первым возмутителем спокойствия здесь как раз и стал Спицын: ещё в студенческие годы он опубликовал статью на данную тему (общее число публикаций к концу его жизни достигло трехсот).