Из тупика. Том 1 - Валентин Пикуль

– Я вас отлично понимаю, – ответил он. – Но с чего вы взяли, что матросы будут расстреляны? Отнюдь. Матросов надобно попугать, как детей, которые расшалились. Приговор лишь фикция… Мне очень приятно, что вы столь ревниво относитесь к чести своего корабля. Но… совсем нет причин волноваться. И заступниками бунтовщиков пусть будут не мои офицеры…

Покидая салон, молодые люди облегченно вздохнули.

– Ну вот, трюмач, слава богу!

– А ты куда сейчас, Женечка?

– Туда, куда влечет меня мой жалкий жребий… в буфет!

– Тебе же завтра в караул.

– И потому я хочу вобрать в себя все то, чего нельзя получить, будучи караульным офицером…

Дверь шифровальной открылась, и с чайником в руке (через плечо полотенце) вышел Самокин, кивнул офицерам. Мичман Носков шутливо ударил его перстом по лбу:

– Во, голова! Она много знает. Да никогда не скажет.

– Ваша правда, господа мичмана. Такова моя служба. Все знать, чтобы другие не знали ничего такого, что я знаю…

Если бы Самокину была известна причина, по которой молодые мичмана приходили к командиру, он бы дал им понять, что Ветлинскому верить не следует. Через руки кондукто́ра все эти дни шелестели телеграммы. Сверхсекретные. Сверхсрочные. Между Тулоном и Парижем. Между «Аскольдом» и посольством.

Военно-морской атташе во Франции, каперанг Дмитриев, настоятельно требовал аннулировать приговор четырем матросам. И теперь между атташе и Ветлинским завязалась борьба – трещал телеграф за тонкой переборкой шифровальной каюты.

Телеграфная перепалка закончилась совсем неожиданно…

Спустившись вечером в церковную палубу, отец Антоний дольше обычного раздувал кадило. Раздул наконец, и сладкий аромат ладана повеял над головами притихших людей.

– Братцы, – вдруг мягко сказал отец Антоний, – ведь я сегодня последним словом божиим проводил осужденных. Все четверо расстреляны французами. И они сознались в содеянном…

– Сознались? – ахнула толпа матросов.

– Плакали. И убивались шибко перед кончиной… Помолимся же мы за их заблудшие душеньки…

Именно в этот вечер мичман Вальронд, потрясенный вероломством Ветлинского, заступил в караул. Спать – не раздеваясь, только ослабив ремень на брюках. Оружие – на столе, повязка «рцы» – на рукаве. Судовые электрики подключили к его каюте телефон с берега, и телефон сразу же стал названивать.

– Сколько человек у вас в карауле? – спросили французы.

– Взвод, – ответил Вальронд, и разговор на том закончился.

Мучительно долго не мог уснуть.

Разбудил звонок:

– Караулу прибыть на форт Мальбук… Время?

Вальронд зевая разглядел циферблат часов:

– Два тридцать семь.

– Форт откроет ворота ровно в три…

Мичман быстро вскочил:

– Свистать: караул – наверх!

Ежась от ночной сырости, строились матросы. Посверкивали иглы штыков. Звякали о железо трапов приклады винтовок.

– Унтер-офицер Павлухин, ведите караул за мной!

– Есть за вами…

Быстрым шагом рассекали ночной Тулон, уютно спящий в домах. Где-то вдали маяк Латуш-Тревиль давал резкие проблески в сторону моря. Узкими улицами шли мимо освещенных фабрик, которые работали и ночью. В окнах виднелись снующие у машин тонкие руки француженок. Пахло фруктами и винными ягодами. За казармами морских училищ караул звучно грохал бутсами по булыжнику.

– Ать-два… ать-два… – подсчитывал ногу Павлухин.

Перед аскольдовцами раздвинулись, ржаво скрипя, рыцарские ворота форта Мальбук, в лицо каждому так и ударило плесенью.

– Вам придется подождать, – сказал Вальронду дежурный офицер-француз. – Ваши матросы в бильярд играют?

– Не уверен. Но если прикажу, то будут играть.

– Тогда пусть пройдут в бильярдные комнаты, а вам я могу предложить кофе…

Со двора форта грянул плотный, насыщенный пулями залп.

– Ого! – сказал Вальронд вздрогнув. – Вы люди не мирные?

– Это нам, французам, удается с большим трудом. Нелегко быть мирной нацией, имея под боком соседа – Германию.

– Кого это сейчас пришлепнули?

– Так… одного… пойманного на шпионаже. Советую вам располагаться как дома. На выстрелы не обращайте внимания.

Сколько можно пить кофе? Это же не вино, и Женька Вальронд выключил электрический кофейник. За толстой стеной казематов сухо потрескивали бильярдные шары. Форт давил на плечи старинной кладкой, от сырости познабливало. Наконец – раздалось:

– Русскому караулу моряков – на полигон! Было еще темно. И в этой темноте Вальронд ощущал черноту бушлатов, холод штыков, тепло жарких человеческих тел. Шли.

Цок-цок – по булыгам. И мерно качались тонкие лезвия.

Полигон…

– Я ни черта не вижу, – сказал Вальронд.

– Сейчас рассветет, – ответили из темноты французы.

И верно: медленно розовел вершиною Монфарон. Над фортами, клубясь в углублениях дворов и бастионов, плавал туман.

Но вот туман распался на волокна, и тогда караул увидел четыре тени…

Четверо висели на столбах, привязанные к ним. Ноги навытяжку, руки назад, на головах мешки. А перед каждым – яма.

И только теперь стало ясно, что отец Антоний в церковной палубе врал… Что караул завлечен на форт обманом. Что четверо осужденных живы. Вот они, шевелятся в мешках…

– К но-о… хе! – скомандовал Павлухин, и еще раз брякнули прикладами, вглядываясь в рассвет.

А позади уже сходились перебежками, словно готовясь в атаку, террайеры (туземные стрелки).

– Что это значит? – закричал Вальронд, поворачиваясь к французам. – При чем здесь мы?.. Караул, кру-у…хом!

Развернулись – и увидели, что аннамиты уже выкатывают тяжелые пулеметы. Оттуда – ответ:

– Приговор прочитан, еще в тюрьме… Они готовы к смерти!

И тогда мешки зашевелились снова.

– Пожалейте… мы же свои! (голос Захарова).

Но его перебил голос другой – буйного Сашки Бирюкова:

– Лучше уж вы, чем союзники… Только скорее!

Бешенцов вдруг завел из-под мешка свою молитву:

Сеется семя, как кончен день,Сеется семя, как ляжет тень…

А тело Шестакова уже провисло в мешке – беспамятное.

Павлухин шагнул назад, и восемь «шошей» разворотили под ним рыхлую землю. Он отскочил под пулями, крикнув:

– Господин мичман! Вы знали, куда нас ведете?

– Я знаю не больше вас… Со мною никто не считается!

Мешки двигались. Была жуткая минута.

Туман осел книзу, и когда к ним подошел французский офицер, то из тумана смотрела только его голова в высоком кепи, словно обрубленная точно по шее.

– Нам это надоело, – сказал он Вальронду. – Мы знаем русских за мужественных людей… Сверим часы. Если через три минуты вы не закончите, мои сенегальцы ждать не станут. Они – варвары, и могут быть лишние жертвы…

Дали понять точно. Прошла одна минута, вторая…

– Да что же вы, братцы? – кричал Бирюков извиваясь.

А караул плакал… Вальронд плакал вместе с матросами.

Стрельба продолжалась минут около пяти и затихла.

Мешки шевелились, столбы уже стали качаться над ямами.

– Сволочи! – кричал Захаров. – Стрелять разучились?

– Прикончите, – стонал Бирюков. – Сашка Бирюков вам все прощает… Сашка все понимает, он уж такой…

А из-под мешка баптиста сочились на восход слова:

Сеется семя позора, греха,Сеется семя обиды и зла…

Шатаясь, почти падая, к Вальронду подошел Павлухин.

– Патроны, – сказал, – кончились… Амба!

– Сколько же выпустили?

– Все подсумки… А там – двести сорок.

Двести сорок – в божий свет… Мимо!

Черномазый террайер, сверкая белоснежной улыбкой, подтянул к караулу ящик с патронами и убежал обратно… Ящик опустел, как и подсумки до этого. Но мешки шевелились… Караул целил в небо. Прямо на розовый Монфарон. Мимо, мимо, мимо! Пусть добрая Франция отворит свои арсеналы – все пули сейчас мимо!

– Прочь! – кричали французы. – Убирайтесь к черту все…

И сенегальцы, склонив штыки, пошли вперед… Возвращались уже не строем, а гурьбой.

Кто-то из матросов нагнулся, подкинул на руке булыжник и сказал:

– А чего тут думать? – И дрызь – по стеклам витрины.

Не сговариваясь, облепили плечами фургон – и он полетел на панель, дружно перевернутый. Ларьки – в щепки. Упряжь ночных ломовиков – на куски… Вальронд не вмешивался, Павлухин тем более: пусть громят… гнев должен найти выход хоть в этом.

Так и шли до самой гавани, круша все направо и налево.

Придя к себе в каюту, мичман опустился на койку. Трещал телефон, но он не снимал трубки. Оглядел серые переборки, и его губы – распухшие от слез – прошептали:

– Боже! Ведь еще вчера я был счастлив…

Приговор матросам Ветлинский скрытно подписал 13 сентября. Казнь произошла в четыре сорок пять по местному времени 15 сентября.

Французы после расстрела торопливо настелили новый линолеум в палубах и стали нагло выживать крейсер из Тулона. Затихли молотки; кое-как собранные машины едва успели провернуть у стенки, и теперь говорили, что «Аскольд» будет доремонтирован англичанами. Линолеум (дрянь!) растрескался, матросы ходили, как по болоту, прилипая к нему каблуками. Крейсер выбежал на «пробную милю», Ветлинский сгоряча дал полный ход, и снова, как год назад, полетели на корме из бортов заклепки.