Гвоздь в башке - Юрий Брайдер

Вот оно, значит, как. Пока я, поминутно рискуя жизнью, интриговал против иноземцев, захвативших российский трон, меня из родного нейрохирургического отделения столь же родной десятой больницы перевели в дурдом, стыдливо именуемый психиатрической клиникой.

Нет, нравы человеческие за последние три века определенно не смягчились. Гражданские права в загоне, зато процветают закулисные козни. Ничего, вот приснится мне генсек ООН или папа римский, стукану я на вас, профессор Котяра!

Неизвестный мне тип сдержанно кашлянул в кулак. Наверное, напоминал о своем присутствии. Взаимное молчание действительно несколько затягивалось.

— Давно я здесь? — полагаю, что в моем положении такой вопрос звучал вполне уместно.

— Где — здесь? — Котяра сделал многозначительные глаза. — В клинике?

— Естественно. А вы что имеете в виду?

— В клинике вы находитесь около часа. Были доставлены сюда в состоянии глубокого ступора. А в эту реальность возвратились около пяти минут назад… Далеко нынче занесло? — последний вопрос был задан доверительным, можно даже сказать, интимным тоном.

— Ох, не напоминайте даже! — я отмахнулся здоровой рукой.

— Опять на крыльях суицида?

— Опять, — вынужден был сознаться я. — Других-то крыльев все равно не имею.

— Предупреждаю в последний раз, что подобная самодеятельность до добра не доведет, — глаза-щелочки превратились в глаза-буравчики. — Отныне вы обязаны согласовывать со мной каждый… э-э-э… факт ухода в иную реальность.

Недолго думая, я возразил:

— Профессор, представьте на секундочку, что вы не психиатр, а проктолог. Стали бы вы тогда требовать от пациентов, чтобы они согласовывали с вами каждый… э-э-э… факт дефекации?

— Если это будет вызвано интересами науки, то и потребую. Можете не сомневаться! Но я прекрасно понял, куда вы клоните. Хотите сказать, что эти странные сны посещают вас непроизвольно?

— Именно! — понятливость Котяры радовала. — Так оно и есть. Зачем бы я умышленно превратился в бабу, которую насилуют чуть ли не на куче навоза? Имей я свободу выбора, то, безусловно, предпочел бы Синди Кроуфорд и парижский подиум.

— Кстати, хорошо, что вы напомнили про ту несчастную бабу. Я тут собрал кое-какие сведения, имеющие отношения к вашему предыдущему сну, — он вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенную бумажку. — Думаю, вам это будет интересно.

— Когда человеку объясняют его собственные сны, это всегда интересно.

— Сначала я даже не знал, как и подступиться к этой проблеме, — Котяра был весьма доволен собой (грехом гордыни, оказывается, страдают и психиатры). — Зацепок-то никаких, кроме весьма приблизительной даты и еще более приблизительного географического района. Тут никакая информационно-поисковая программа не поможет. Кто регистрировал баб, изнасилованных во время войны? Или где искать данные на пропавшего без вести красноармейца, если известны только его приметы? Темная ночь! Но потом меня посетила одна идейка. Стал я проверять родственные связи. Сначала вашей матери, потом отца, а уж потом участкового инспектора Бурдейко. И что вы думаете — попал в самую точку! Оказывается, свою фамилию Бурдейко получил в детском доме, где воспитывался с годовалого возраста. Настоящая его мать — Мороз Антонида Дмитриевна, осужденная к пятнадцати годам исправительно-трудовых лагерей за убийство красноармейца Файзуллина. Надеюсь, я не очень засоряю вашу память всеми этими фамилиями?

— Абсолютно не засоряете. Я к ним даже и не прислушиваюсь.

— Хорошее свойство… Кстати говоря, эта Мороз, уже имевшая на иждивении малолетнюю дочь, заявила о своем преступлении в прокуратуру непосредственно после рождения сына. Прокуратура данное обстоятельство учла и направила дело в народный суд, а не в особое совещание, чем и объясняется сравнительная мягкость приговора. Умерла Мороз в пятьдесят третьем году в тюремной больнице от крупозного воспаления легких. Судьба ее первого ребенка неизвестна.

— И что из всего этого следует? — поинтересовался я, хотя заранее ожидал чего-то подобного.

— Из этого следует, что ваш сон оказался в некотором роде вещим. Мать Бурдейко в состоянии аффекта прикончила его фактического отца, а после родов покаялась. Как видно, совесть замучила. Вы стали невольным свидетелем как изнасилования, так и убийства. Следовательно, мы имеем дело с реальными фактами прошлого, которые открылись вам в форме сна. Кроме того, прослеживается ваша родственная связь с участниками обоих эпизодов. Скорее всего Бурдейко ваш отец, а Мороз, таким образом, бабушка. Выводы можно делать хоть сейчас, но мы от них пока воздержимся. Сначала хотелось бы ознакомиться с содержанием вашего последнего сна.

— Вы уверены, что я обязан его кому-либо рассказывать? — это была жалкая и, наверное, последняя попытка сохранить свой внутренний мир в неприкосновенности.

— Полноте! — Котяра поморщился, от чего его кожа на лбу собралась в гармошку. — Не ломайтесь, как девочка. Согласен, что любая патология — это интимное дело больного. В его праве отказаться от лечения. Но только не в том случае, если он представляет опасность для окружающих. Ваши странные сны связаны с реальными человеческими трагедиями, и у меня даже создалось впечатление, что вы сами провоцируете их каким-то мистическим образом.

— Иногда и у меня создается такое впечатление, — задумчиво произнес я, ощущая, как по участкам кожи, еще сохранившим чувствительность, пробежали мурашки. — Тут я с вами солидарен.

— Вот видите! — Котяра даже ладони потер. — Но перед тем, как начнется рассказ, хочу представить вам моего старинного приятеля Петра Харитоновича Мордасова. Тоже, кстати сказать, профессора.

— Профессор психиатрии? — уточнил я.

— Нет, исторических наук. Если в вашем повествовании вдруг возникнут какие-либо исторические реалии или малопонятные для несведущего человека факты, он постарается дать необходимую консультацию.

— Что, по любому факту? — удивился я.

— Ну если и не по любому, то почти по всем. Абсолютные знатоки, надо полагать, возможны только в математике.

— Пусть тогда ответит, сколько орденов имелось в Российской империи? — даже не понимаю, с чего бы это вдруг я решил проэкзаменовать профессионального историка.

— После того, как Мальтийский крест был исключен из числа российских орденов, осталось восемь, — ответил он, глядя на меня, как мамаша, первенец которой произнес свое первое словечко.

Фамилия Мордасов вообще-то предполагала человека дородного, полнокровного, с апоплексическим румянцем на лице, а историк, наоборот, выглядел как добрый моложавый гном. Если бы не лукавый, как принято говорить, «ленинский», прищур, с него можно было писать портрет другого великого человека — Л. Н. Толстого.