Нация прозака - Элизабет Вуртцель

в депрессии и мне нужна помощь, а потому, что я девочка, по-своему хорошая девочка, но во мне живет это безумное сладострастие.

Лето, мне тринадцать, все вокруг отстой, и я застряла в лагере, гадая, как там проходит Олимпиада. Как-то раз, дожидаясь, пока закончится в общежитии уборка и пока наши кровати проинспектируют на предмет правильно заправленных простыней, а тумбочки проверят, чтобы убедиться, что комиксы про Арчи[116] сложены аккуратными стопками, я сижу на крыльце и слушаю первый альбом Брюса Спрингстина. Пэрис, девочка, с которой мы учимся в одной школе, выходит из комнаты, чтобы составить мне компанию. Наверное, я могла бы назвать Пэрис подругой. Я знаю ее с самого садика, и, как и все, кто меня более-менее хорошо знает, она вроде как постоянно ждет, что наступит момент и я вырвусь изо всей своей дури, и мы сможем вместе играть и красить ногти в нежно-розовый, как делали, когда нам было семь. Она живет через дорогу от нас, и мы до сих пор вместе ходим домой из школы, что едва ли можно назвать развлечением для Пэрис, ведь я не могу говорить ни о чем, кроме приближающегося апокалипсиса в своей голове.

Пэрис пытается понять меня. Я не облегчаю ей задачу. После того как я неделями заставляла девочек из нашей комнаты слушать мои разглагольствования про Брюса Спрингстина, стоило им, наконец, сказать, что они прониклись его музыкой, и попросить у меня кассеты или послушать Born to Run, как я принимаюсь орать на них и говорить, что они просто толпа повторюшек и что Брюс принадлежит мне одной. Я заставляю их поклясться, что даже если они когда-нибудь познакомятся с кем-нибудь еще и скажут, что им нравятся песни Спрингстина, они не забудут упомянуть меня. И все они поднимают руки и говорят: «Послушай, мы постараемся». И вот Пэрис подходит и садится рядом, и я вижу, как она нервничает, когда я советую ей послушать песню под названием For You. Она боится, что я разозлюсь, если песня ей не понравится, или – что еще хуже – что я приду в ярость, если ей понравится. Я объясняю, что это песня про девочку, которая, как и я, хочет покончить с собой. Мы вместе слушаем первый куплет, загадочные строчки о том, как девочка понемногу исчезает, о «пьяных глазах, что светятся пустотой», о той, кто еле держится за жизнь, и поэтому надо смотреть во все глаза, чтобы ее увидеть.

«Это я», – говорю я Пэрис. Девочка, потерянная в пространстве, девочка, которая всегда исчезает, навсегда выцветает и отступает дальше и дальше, сливаясь с фоном. Однажды я внезапно исчезну, прямо как Чеширский кот, но искусственное тепло моей улыбки и фальшивый, как у клоуна, изгиб губ, который бывает у отчаянно несчастных людей или злодеев в диснеевских фильмах, останутся, как ироническое напоминание обо мне. Я девочка с фотографии чьей-то вечеринки или пикника в парке, такая яркая, сияющая, а на самом деле готовая в любой момент исчезнуть. Вот вам мое слово, если вы снова посмотрите на фотографию, меня на ней больше не будет. Меня вычеркнут из истории, как какого-нибудь предателя в Советском Союзе. Потому что с каждым днем я все сильнее и сильнее чувствую себя невидимкой, меня все крепче окутывает темнота, слой за слоем, не давая мне дышать в тяжелую летнюю жару, и больше не различаю тьму, хотя чувствую, как она обжигает мне кожу.

– Только представь, – говорю я Пэрис, – каково это – понимать, что солнце сияет, только потому, что ты чувствуешь боль от его ужасного жара, а не потому, что наслаждаешься его светом. Представь, каково это – всегда оставаться в темноте.

Я продолжаю и продолжаю грузить Пэрис, а она чувствует себя неловко и не знает, что ответить. «Ты знаешь, – я никак не могу успокоиться, – во всем я буду прямо как эта девочка из песни, кроме одного. Одно-единственное различие. Когда Брюс говорит, что она все, что ему нужно. Так сильно он ее любит. Вся песня о том, как он привез ее в больницу, чтобы спасти от самоубийства».

Как специально, я начинаю плакать – так сильно меня поражает мысль, что, реши я вскрыть себе вены или повеситься на какой-нибудь перекладине в общаге, никто бы не стал пытаться меня спасти. Не могу представить, что нашелся бы кто-то, кому было настолько не все равно, что он бы попробовал меня спасти. А потом я понимаю, что да, конечно, меня бы пытались спасти, но только потому, что это – правильно. Все равно или не все равно – это не имеет значения. Просто никто не захочет жить с чувством вины, с обидой, отвратительным знанием о том, что кто-то пытался покончить с собой, а ты не вмешался. Стоит мне лишь попробовать себя убить, как все набегут мигом, ведь мои проблемы перестанут быть частью сложного, будничного давай-поговорим-об-этом, а я превращусь в чрезвычайную медицинскую ситуацию. Я стану травмой, лечение которой Aetna или Metlife[117], или где я там застрахована, наконец согласится оплатить. Мне промоют желудок, зашьют запястья, приложат лед к синякам на шее, сделают все, что нужно, чтобы сохранить жизнь, а затем в дело вступит мощная, профессиональная артиллерия психологической помощи.

Но пока один день депрессии следует за другим, пока они не заслуживают того, чтобы меня увезли в больницу, я сижу на веранде в летнем лагере, как будто я абсолютно нормальная, а моя депрессия день за днем тянет силы изо всех, кто оказывается рядом. И хотя я свожу с ума всех вокруг, мое поведение не настолько трогает их, чтобы пытаться понять, что со мной делать.

Я плачу и плачу, потому что, наверное, это очень приятно, если кто-то любит тебя настолько сильно, что пишет песни о дне твоей смерти. Пэрис открывает было рот, видимо, чтобы пробормотать, что они все хотели бы мне помочь, хотели бы, чтобы я знала, что им не все равно, просто никто не знает, что делать, – но я затыкаю ее. Прямо сейчас мне не хочется слушать очередные банальности про поддержку. «Если бы кто-то любил меня настолько сильно, чтобы сочинить такую красивую песню, я бы не стала себя убивать», – продолжаю я. В конце концов мне остается лишь думать, что девчонка из For You абсолютно сумасшедшая, раз решила умереть, хотя кто-то в этом мире так сильно ее любил.

– Да, – говорит Пэрис, только для того, чтобы я услышала в ответ чей-то голос, а не потому что ей есть что сказать: – Я понимаю, о чем ты.

– Пэрис, – все не успокаиваюсь я, – никто