Дневники Берии - Алан Уильямс

Когда мы ели шоколад, ее сморило, я снова поставил музыку, и она задремала. Я поднял ее и положил на диван, снял ей туфли, провел руками по ее бедрам — юным и нежным, и весь воспламенился. Но она внезапно проснулась и громко закричала. И тут я поменял тактику. Я стал жестоким. Зажал ей рот рукой и пригрозил, приказывая молчать. Но она визжала в истерике.

Чтобы заставить ее замолчать, я взял из комода ремень, повернул ее лицом вниз и несколько раз протянул по ягодицам. Это подействовало. Она замолкла. И только смотрела широко раскрытыми глазами.

…Потом она плакала, взахлеб, нос ее был мокрый, она вся тряслась, и мне захотелось поскорее от нее избавиться. Я ей дал вина с дозой снотворного и уложил спать.

Москва, сентябрь 1952 г.

Сегодня у меня был Хрущев. Грубый, хитрый, упрямый крестьянин, и сколько в нем амбиций! Тихо сидел в тени, а теперь объявился.

Больше всего не понравилась его самоуверенность, почти наглость. Все оттого, что близок с Игнатьевым, и Сам об этом знает и снисходит к нему.

Я сразу открыл карты. «Ты знаешь, что это направлено против евреев?» Но его трудно было расколоть, он был уклончив, сказал, что расследование не должно дискриминировать по национальному признаку. Он, конечно, знает, в чем дело, но он на стороне Хозяина и будет молчать.

Потом обедал с Надорайя, и мы напились. Потом случилась неприятность из-за этой грузинки из балетной школы. Ее отец прибыл из Грузии — высокий, подтянутый, как офицер царской армии. Я сразу понял, что с ним будет трудно сладить. Он был в ярости и ничего не боялся.

Я сделал обычное предложение — пенсия в пять тысяч рублей и дача на Черном море. И, конечно, благополучная карьера для Татаны. Он выслушал меня с холодным презрением и разразился бранью. Меня затрясло от этого упрямства и наглости. Я сказал, что ему даром не пройдет оскорбление такого человека, как я. Подоспевший на крики Надорайя схватил его, и тут я заметил, что вместо одной ноги у него протез, но я этому дураку не сочувствовал. Я хотел прикончить его сам. Взял пистолет. Надорайя велел ему стать лицом к стене. Он уже не кричал, вновь стоял с гордым видом. Надорайя ударил его в живот. Ни звука. И только когда он пнул его в пах, тот заскулил. Я выстрелил дважды в голову, и тогда он упал, заливаясь кровью, но долго не умирал.

После этого я еще выпил коньяка. Надорайя занялся трупом. Вначале я хотел закончить дело и с Татаной, но подумал, что она вряд ли знала, с кем имела дело, и решил ее не трогать.

Свидетельство Мэлори

На следующий день я уже был на австро-венгерской границе. У меня была виза на тридцать дней, и десять стодолларовых купюр лежали в моем нагрудном кармане. Таможенник лениво заглянул в мой ситроен и махнул рукой.

В Будапеште я без труда нашел отель «Интерконтиненталь», где Борис заказал мне номер и где была назначена моя встреча с Ласло Ласловым.

Поднявшись в номер, я принял ванну, побрился. Через полчаса я уже был в баре и без труда узнал Ласло, хотя там было много народу.

Это был худой человек с глазами, которые Борис называл «глазами каторжника» — глубоко запавшие, с мешками под ними, с зубами, похожими на клавиатуру пианино. Костюм сидел на нем мешковато, будто сшит был на человека потолще. Он сидел за отдельным столиком, перед ним стояла бутылка водки. Я представился, и он мгновенно преобразился: глаза ожили и засияли, он крепко сжал мою руку и позвал официанта.

Я пояснил, что не пью, на что он заметил, что многие из его друзей попортили себе печень в Красной Армии или на партийных банкетах. Он быстро говорил о Борисе, о восстании 1956 года, о мировой литературе. Спохватились лишь тогда, когда бутылка уже почти опустела и заговорили о деле.

— Тысячу долларов сейчас же и еще 10 тысяч после опубликования книги, — сказал я.

— Дорогой друг, деньги меня не интересуют. Важна сама книга. Борис в письме объяснил, что это не просто книга, которая была написана за пределами Венгрии, в России, например. И, вероятно, она не понравится кое-кому в Москве?

Я рассказал ему все, включая и те сюжеты о нынешних советских лидерах, которые Борис ввел в книгу вопреки моим советам, и пока я рассказывал, Ласло все время улыбался.

— Хорошо, вот это хорошо, — сказал он. — Пусть, эти мясники поплатятся за свои дела.

Я объяснил, что требовалось от него: письменное свидетельство, в деталях представляющее, как рукопись была вывезена из России. Ему не требовалось четко указывать, кто дал ему рукопись — американский издатель, даже если заплатить 3 миллиона, вынужден будет кое в чем уступить. Важно было убедительно представить технику дела.

Ласло, кажется, был вполне доволен. Он не был пьян от выпитого, и мы перебрались из бара в ресторан, полный молодежи — длинноволосых юношей и девушек в мини и кофтах домашней вязки. Все были веселы и раскованы.

— Не думайте, что так было всегда, — сказал Ласло, будто прочитав мои мысли. — Свобода вещь драгоценная и отпускать ее надо порциями. Сегодня нам такую порцию отпустили, а завтра в Москве могут решить отпустить ее Польше или, скажем, Чехословакии. Ниточки в руках у Москвы, а мы марионетки, управляемые при помощи этих ниток.

Я боялся, как бы он не впал в мрачное настроение под влиянием выпитого и вновь заговорил о деле:

— Ласло, подумайте хорошенько, ведь вы рискуете.

Он пожал плечами:

— Я уже стар. Жена моя умерла. Сын в Америке. Так что мне уже все равно.

— Ну ладно. Давайте немного развлечемся. Сегодня большой вечер в «Дьюна». Там будет полно журналистов. И фотографов. Вы рискнете сфотографироваться со мной?

Он только рассмеялся в ответ. Мы договорились встретиться в «Дьюна» полвосьмого. Я заплатил по счету, он крепко пожал мне руку и твердой походкой вышел на улицу.

Около семи часов Шон Фланаган появился в «Дьюна». Все замерли — эффект, производимый знаменитостью. Потом его начали приветствовать. За ним следовал его телохранитель, темнокожий Чингро.

Фланаган прошел по залу, опытным глазом окидывая присутствующих. Те жадно ловили его взор, и каждый жаждал быть узнанным. Вдруг он устремил взгляд на меня. Он был высоким, его выгоревшие на солнце светлые волосы были стянуты в пучок золотым кольцом сзади на шее, и оттого он выглядел как пират.

Я улыбнулся ему, пытаясь не выказать удивления. Ему поднесли кружку пива, и он взял ее в руку.

— Относительно вашей последней книги, Мэлори, — мне она понравилась. Вы, конечно, уже продали право на экранизацию книги? — сказал он.

— Нет.

— Нет?! Тогда давайте это обсудим. Я сегодня даю вечер, присоединяйтесь.

Я взглянул на часы.

— У меня встреча с моим венгерским другом. Он провел несколько лет за решеткой, а теперь пишет стихи. Хотите с ним познакомиться?

— Конечно. Переговорите с моим секретарем. — Он встал и помахал мужчине у двери.

— Он организует вам пропуск — нам приходится быть осторожными.

Я подошел к секретарю.

— Мистер Уолтерс?

Он кивнул. Я объяснил, кто я и что мне нужно.

— Вы говорите, мистер Фланаган дал разрешение? — Он был американцем, и его речь была спокойна и грамотна. — Он мне о вас ничего не говорил, — добавил он.

— Он нас пригласил, — уверил я его. — Но если у вас есть сомнение, вы можете это проверить.

— Я знаю свои обязанности, — сказал он спокойно, вынул ручку, две карточки, на которых значилось: — Пропуск на вечер Фланагана. Другим лицам не передавать.

— Ваши фамилии? — спросил он. Я назвал наши фамилии, получил карточки и вернулся за столик.

— Том Мэлори, дружище! — вдруг услышал я, и через секунду передо мной предстал Фрэнк Смоллет, легендарная фигура с Флит-стрит, мой старый знакомый по журналистским временам. Он был известный выпивоха, и его неоднократно выгоняли с работы за пьянство, но, как ни странно, он выжил как репортер и теперь подвизался на писании скандальных воскресных новостей.

Он уселся напротив.

— Ты что здесь делаешь?

— Я здесь по делу, — ответил я, не забывая ни на секунду, что вот-вот придет Ласло. Вдруг у меня появилась идея. Несмотря на свое пристрастие к спиртному, Смоллет был профессионалом, то есть мог без труда сочинить неплохую историю и потом держать язык за зубами.

— Работаешь над новой книгой? — спросил он.

— И да, и нет, — сказал я и добавил. — Но тебе как старому другу могу помочь. У тебя, видимо, нет приглашения на сегодняшний вечер?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть?

Я показал ему свой пропуск.

— О'кей. Итак, выкладывай. Почему у тебя пропуск?

Улыбаясь, я сказал:

— Мы с Шоном Фланаганом старые приятели. Познакомились, когда я работал репортером. Брал у него интервью, и он остался им очень доволен.

— И он оплатил твой проезд сюда?