Потерянные следы - Алехо Карпентьер

таверны два билета на автобус, отходивший на рассвете. Меня уже не интересовало, что скажет Муш: впервые я чувствовал, что способен заставить ее подчиниться своей воле.

Часть третья

…и настанет время, когда ты выберешь свой путь, откроешь свое лицо, заговоришь, изрыгнешь то, что проглотил, и сбросишь с плеч своих лишнюю ношу…

Из книги «Чилам-Балам»[69]

VIII

(11 июня)

Спор затянулся за полночь. Муш вдруг обнаружила, что она простужена, стала жаловаться, что ее знобит, и заставила меня потрогать лоб, оказавшийся достаточно холодным; потом стала кашлять и кашляла до тех пор, пока не закашлялась по-настоящему. Не обращая на все это внимания, я запер чемоданы, и, не дождавшись рассвета, мы влезли в автобус, уже набитый людьми, которые кутались в одеяла и закрывали шеи вместо шарфов махровыми полотенцами. До самого последнего момента Муш не переставала болтать с канадкой, строя планы, как они встретятся в столице после нашего путешествия, которое в общей сложности не должно продлиться больше двух недель. И вот наконец автобус покатил по шоссе, которое все дальше и дальше уходило в горы по дну ущелья, залитому таким густым туманом, что черные тополи, окаймлявшие шоссе, расплывались в предрассветной мгле зыбкими тенями. Зная по опыту, что Муш теперь еще несколько часов будет притворяться больной, поскольку она принадлежала к людям, которые, выдумав что-нибудь, сами начинают в это верить, я ушел в себя, решив в одиночку наслаждаться тем, что увижу в дороге, и совершенно забыл о ней, хотя она была рядом – прикорнула на моем плече, жалостно вздыхая во сне.

До сих пор путешествие из столицы в Лос-Альтос было для меня своеобразным путешествием во времени – назад, к годам детства и ранней юности, – и случилось это благодаря тому, что мне довелось увидеть те обычаи и вещи, ощутить тот вкус, услышать те запахи и слова, которые, как оказалось, запали во мне гораздо глубже, чем даже я сам мог представить.

Гранатовые деревья и глиняные кувшины, монеты и дубинки на картах, дворики, заросшие альбаакой, и окрашенные голубой краской двери – все это перестало быть чужим и наполнилось для меня прежним смыслом. Но теперь все, что вставало перед моими глазами и до чего можно было дотянуться, вызывало у меня в памяти целую цепь воспоминаний и ощущений. Там, за опаловым туманом, начинавшим зеленеть в свете утренней зари, за туманом, из которого мы должны были вот-вот вынырнуть, мне предстояло открывать мир.

Автобус между тем карабкался все выше, карабкался тяжело, натужно постанывая на своих осях, поднимая пыль, которая тут же подхватывалась северным ветром, и то и дело накреняясь над пропастью; казалось, каждый поворот стоил невыразимых страданий этой вконец изношенной машине. А несчастное творение с выкрашенным красной краской потолком лезло все выше и выше, впиваясь колесами в землю, цепляясь за каждый камень, попадавшийся на дороге, которая шла меж двух почти отвесных стен; и чем выше в горы, тем меньше оно становилось. А горы росли на глазах. Солнце уже освещало их вершины, а они все прибывали, справа и слева, и становились все надменнее и суровее, точно черные гигантские топоры, выстроившиеся в ряд навстречу ветру; а тот отыскивал ущелье и с ревом врывался в него. Все вокруг меня менялось в масштабе в сравнении с подавляющими, гигантскими размерами обступавших нас громад. И после сотни петель и поворотов, когда, казалось, мы должны были уже добраться до самой вершины, открывался вдруг новый поворот, еще круче, еще труднее, и мы опять ползли вверх меж покрытых ледниками вершин, возвышавшихся над теми, другими, оставшимися внизу. Настойчиво продолжавшая подъем машина казалась теперь песчинкой в этом ущелье; она казалась насекомым, упрямо перебиравшим своими лапками-колесами, да и на самом деле здесь она больше была сродни насекомому, чем этим со всех сторон обступившим ее скалам. Уже наступил день, и в небе меж суровых голых вершин, подгоняемые ревущим в ущельях ветром, бродили, натыкались друг на друга и разбегались облака. И вдруг над этими вершинами, что уступами уходили в неведомую высь и как черные топоры преградой вставали на пути буранов и ветров, выросли вулканы; здесь кончалась власть человека, как кончалась некогда власть всего живого. Онемев, с застывшими лицами, мы казались жалкими в этом вымершем мире, где на смену пышной растительности пришел мохнатый серый кактус, точно цветок из каменного угля, точно лишай, цепляющийся за голую, каменистую землю. Где-то внизу, далеко под нами, облака отбрасывали в долины тень, а выше, над нами, плыли другие, навеки закрытые теми, нижними; облака, которых никогда не увидят люди, живущие внизу, в мире вещей, соответствующих их собственным размерам. Сейчас мы находились в горах легендарных Индий[70], на одном из ее хребтов; здесь, зажатые острыми пиками, полумесяцы андских вершин, похожие на глотающий снега рыбий рот, распарывают и рвут в клочья ветры, которые пытаются переплыть из одного океана в другой. Мы подобрались к самым краям кратеров, заполненных геологическими отбросами, ужасающей чернотой и шипами печальных скал, похожими на окаменевших животных. И перед лицом этих бесчисленных вершин и пропастей мною овладел молчаливый страх. За зыбкой, полной таинственного массой тумана, вставшего по обе стороны дороги, угадывалась пустота, такая же бездонная, как и та, что отделяла нас от земли. Отсюда с высоты этого неподвижного и вечного холода, которым сверкали вершины, земля с ее зверьем, с ее деревьями и ветрами, мыслилась совсем иной – она казалась миром, созданным специально для человека, миром, где не ревут по ночам в ущельях и безднах органы бурь. Мост из облаков соединял этот мир черных каменных глыб с нашей истинной землей. Подавленные глухой угрозой этой первозданной стихии, угрозой, скрывавшейся за каждой темной глыбой, в застывшей на склоне лаве и за зубьями вершин, я вдруг с огромным облегчением заметил, что страдания злосчастного сооружения, тащившего нас, заметно уменьшились – начался первый спуск, первый за несколько последних часов. Мы уже перевалили на другую сторону хребта, но тут вдруг автобус резко затормозил и остановился прямо посредине каменного мостика, повисшего над ущельем, таким глубоким, что не видно было потока, несущегося по его дну, только рев воды долетал до наших ушей. У дороги на камне сидела закутанная в синий плащ женщина, рядом на земле лежал узел с вещами и зонтик. Казалось, она оцепенела, глядя перед собой мутным взглядом, и губы ее дрожали; в ответ на наши