Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия. - Елена Лаврентьева

Мать моя, отправив Александру Евграфовну с ответом, что тотчас сойдет, и, не понимая, каким образом она могла быть для графини защитой от грозы, начала поспешно одеваться. «Maman, возьми меня с собой!» — закричала я, соскочив с постели. Мать согласилась. Это было обыкновенное последствие просьб моих. В спальне графини мы нашли всех дам, пребывающих тогда в Братцове. В канделябрах горели все свечи, ставни окон были крепко затворены. Среди комнаты, обитой штофом, устланной шелковым ковром, стояла, на стеклянных ножках, кровать, тяжелая шелковая занавесь которой была продета у потолка в толстое стеклянное кольцо. На этой, таким образом, по возможности изолированной, кровати лежала графиня, на шелковом одеяле, в шелковом платье, с шелковой повязкой на глазах, вскрикивала при каждом громовом ударе и в промежутках повторяла умоляющим голосом: «Говорите, говорите, что вам угодно; только ради Бога говорите!»

Это была для меня сцена вовсе неожиданная и странная до невероятности. Приученная отцом не бояться грозы и смотреть на нее, как на великолепное зрелище, я сидела возле матери в невыразимом удивлении и в самодовольном тайном сознании моей безбоязненности. Я глядела то на графиню, полубезумную от ужаса, то на окружающих ее. Княжна Хованская, прижавшись в угол, была также в незавидном состоянии духа. Ей тоже хотелось кричать при раскатах грома; но, из почтения к графине, она позволяла себе только слабый визг. При каждой грозе вся эта история повторялась. Возможность какой-нибудь опасности ужасала графиню до степени неимоверной. Она сама называла себя величайшей трусихой в мире и казалась очень довольна этим превосходством{12}.

За квартирой Григоровича, на угол 4-й линии, шла квартира профессора живописи Егорова… Когда я знала Егорова в Петербурге, он сам многого трусил: от грозы прятался между перин своей постели…{13}

Опасно ли звонить в колокола во время грозы?

Обыкновение звонить в колокола во время грозы совершенно бесполезная предосторожность. Движение, производимое в воздухе раскачиванием колокола, не может достигнуть до облаков; во всяком случае, если даже и допустить это, подобное движение не в состоянии уничтожить электричности, находящейся в облаках, ибо не может служить для нея проводником. Высокие колокольни скорее привлекают к себе громовой удар, нежели простая хижина поселянина. Кроме того, над шпицами колоколен всегда находятся кресты из железа или другого металла, имеющие противоположное действие с громовыми отводами: от этого самого церкви ни в каком случае не могут быть безопасными убежищами от грозы.

Во Франции, неоднократными распоряжениями полиции, в продолжение уже более тридцати лет, запрещено звонить в колокола во время грозы. В Journal de Paris, за август месяц 1807 года, рассказывают о Трульском (близ Тулузы) прихожанине Пужибе, человеке более набожном, нежели опытном, который, услыхав раскаты грома, побежал на колокольню и изо всей силы принялся звонить для отвращения грозы. Трульский мэр, знавший физику лучше Пужибе, поспешил в церковь, чтобы прекратить звон; но было уже поздно: несчастный Пужибе лежал на полу, пораженный громом. Редактор Journal de Paris говорит по этому случаю: «Вот новый пример опасности звонить в колокола во время грозы».

Справедлива ли эта опасность и может ли раскачивание колоколов привлекать гром? Большая часть физиков, писавших о громе и о колоколах, указывают на следующий случай, описанный в записках Парижской академии наук.

«В 1718 году, 15 августа, поднялась сильная гроза в Нижней Бретани; гром, гремя сильными раскатами, ударил в двадцать четыре церкви, находившиеся между Ландернау и Сен-Поль-де-Леон; во всех этих церквах звонили, чтобы отдалить грозу; в которых же не звонили, те остались целы».

Но, рассматривая внимательно этот случай, нельзя не сомневаться в его верности. Три раската грома ударяют в двадцать четыре церкви. Предположив даже одну лигу расстояния между каждою церквою, трудно понять, каким образом один удар грома мог разделиться на восемь равных частей и упасть в одно и то же мгновение на каждую колокольню.

Трудно также, чтобы звук колокола мог разогнать тучу; ибо, если несколько сильный ветер будет гнать тучу, то легко представить себе, что колоколу трудно бороться с ним и преодолеть его противодействие. Бывши еще школьником, я иногда доставлял себе удовольствие звонить в колокола и всегда замечал, что движение их есть движение сотрясательное, которое попеременно переходит на два противоположные пункта, так что действие этого движения не может распространяться на большее расстояние. Кому не известно, что движение колокола не в состоянии пошевелить даже листьев близрастущего дерева? Каким же образом может колокол разогнать тучу, когда она находится от него в весьма отдаленном расстоянии.

Не должно ли заключить из этого, что решительно все равно, звонить ли в колокола во время грозы или не звонить; что их движение или спокойное положение имеют одно и то же следствие, и что гром ударил бы в Трульскую колокольню, если бы Пужибе и не звонил в колокола. Но очевидно, что он остался бы жив, если бы сидел дома во время грозы, вместо того чтобы звонить на колокольне.

До появления Франклина, когда феномены электричества были еще малоизвестны, слабые смертные знали не много средств для спасения себя от грома, да и те не мешали грому ударять во все, что находилось в сфере его деятельности. Не знаю, был ли Порсенна так же учен, как Франклин; но Плиний утверждает, что этот государь нашел средство проводить удары грома на известные предметы и таким образом избавил Этрурию от ужасного животного, опустошавшего ее поля[25]. Пизоний утверждает в своих летописях, что Нума Помпилий владел этою тайною и часто пользовался ею; но Туллий Гостилий, не искусно взявшийся за дело, был убит громом, подобно Пужибе и Рикману профессору физики в С.-Петербурге, производившему опыты над электричеством{14}.

Глава X

«Порадуемся, что мы живем в веке, в котором можно безнаказанно смеяться над полетом сороки, карканьем ворона или кудахтаньем курицы»{1}

Ворон, ворона, грач, сыч, сова, филин, пугач, иногда также сорока и кукушка, — почитаются зловещими птицами, и притом не только у нас, но почти повсюду. Если ворон и филин кричат, сидя на кровле, то в доме быть покойнику. Ночные птицы получили прозвание зловещих, конечно, за дикий, неприятный крик, который среди глухой ночи иногда чрезвычайно неприятен; так, например, пугач, большой лесной филин, завывает точно как человек, зовущий отчаянно на помощь, а иногда как ребенок; иногда хохочет, стонет или ржет. Нет сомнения, что пугачу надобно принять на свой счет большую часть того, что рассказывают о лешем. Суеверы носят при себе когти филина, чтобы отвратить от себя зло. Ворон, ворона, сорока, грач, вероятно, попали в этот разряд, как полухищные, жадные к падали и до нестерпимости крикливые, вещуньи. Иногда загадывают, сколько лет кому жить, и считают, сколько раз кукушка кукукнет. Отчего вообще птица, залетевшая нечаянно в покои, особенно воробей, предзнаменует бедствие, смерть в доме и проч., этого объяснить не умеем; но птичка, залетевшая в чистом поле прямо в руки, а равно и гнездо, свитое где-нибудь в доме, бывает, как думают, к добру. Не велят бранить пойманного сома, хотя это для рыбаков не находка, стращая тем, что водяной черт за такую брань отомстит. Ласточку, голубя, пигалицу и синичку, по мнению народа, бить грешно, за это бывает падеж на скот. Есть еще поверье, что если собаки ночью воют или когда они роют норы, то будет в доме покойник. Много раз уверяли тут и там люди, что собаки, лошади или другая домашняя скотина предчувствовали, предугадывали смерть хозяина и что животные показывали это воем, мычаньем, ржаньем, ночным топотом, необычайною пугливостью, страхом и проч. Там, где подобное предчувствие относится до внезапной, насильственной смерти, оно во всяком случае необъяснимо, а потому уже слишком невероятно; но нельзя оспаривать возможности того, чтобы какое-либо животное не могло чувствовать, не знаю каким чутьем или чувством, невидимой для нас перемены, происшедшей с таким человеком, который по состоянию своего здоровья не может прожить более известного и весьма короткого срока, который обречен уже тленью, носит в себе ничем не утолимый зародыш смерти, и поэтому самому, может быть, в испарине своей, или Бог весть как и где, представляет для некоторого рода животных нечто особенное и неприятное. Я не утверждаю всего этого; я только не отвергаю такую возможность. Опытные врачи, фельдшера, сиделки и хожалки видят иногда по первому взгляду на больного, что его спасти нельзя; иные утверждают даже, что слышат это чутьем, по испарине; почему же другое существо или животное не может видеть или слышать то же самое, но только еще гораздо ранее, может быть, накануне, или даже несколькими днями прежде нас? Как объяснить себе чутье, которое безошибочно указывает собаке, что на таком-то месте пробежал заяц, причем собака еще знает, до какой степени след этот свеж, и что всего мудренее, в какую сторону заяц пробежал, взад или вперед?{2}