Дионис, Логос, Судьба - Александр Мень

Если у него и была вера, то ее можно сравнить с религией Эйнштейна, которая заключалась в восхищении разумностью космоса. Запросы же афинских искателей истины шли гораздо дальше. Для них вообще вся натурфилософия была слишком оторванной от основных проблем человека. Ведь недаром книги почти всех натурфилософов назывались "О природе". Но достаточно ли брать за основу природу, когда речь идет о загадках человеческой судьбы? В конце концов так ли уж важно, из чего возникла Вселенная - из воды или воздуха - и каково было ее начало? Не важнее ли знать, в чем заключено добро и зло, что ждет человека по смерти, что властвует над жизнью: слепая Судьба или божественная Справедливость? Все эти вопросы волновали афинян больше, чем философия природы, которая как мировоззрение исчерпала себя. Нужно было искать новых ответов и путей. Но прежде чем эти пути начали вырисовываться впереди, греческая мысль прошла через полосу кризиса, в которой определились ее главные направления.

Глава девятая

ОТ РАЗУМНОГО МИРА К МИРОВОМУ РАЗУМУ.

АНАКСАГОР

1. Первоисточники жизнеописания Анаксагора приведены у А. Маковельского (Досократики, т. III). Новые переводы этих текстов даны (в порядке, установленном Дильсом) как приложение к книге И. Рожанского "Анаксагор. У истоков античной науки" (М., 1972). По этому изданию даются дальнейшие ссылки.

2. См.: Ксенофонт. Сократические сочинения, 1935, с. 175.

3. Анаксагор, А, 29, 30.

4. Фукидид. История, II, 37 сл.

5. См.: И. Дворецкий. Древнегреческо-русский словарь, т. II, с. 1138.

6. Анаксагор, Б, 12.

7. Там же. А, 40.

8. Там же. Б, 12.

9. Аристотель. Физика, 4, 203а, 19; Анаксагор, Б, 12. Нус, по словам С. Трубецкого, "есть все еще физическое начало: оно несомненно невещественно и определяется по противоположности веществу; но Анаксагор не находит еще терминов, чтобы выразить эту мысль" (С. Трубецкой. История древней философии, I, с. 145).

10. Анаксагор, А, 48, 49.

11. Анаксагор, А, 42.

12. Аристотель. Метафизика, I, 4, 985а, 18.

13. См.: А. Бергер. Анаксагор и афинская демократия.- Вестник Древней Истории, 1960, Э 3.

14. Попытки восстановить ход "дела Анаксагора" изложены у И. Рожанского (Анаксагор, с. 277 сл.).

15. Платон. Федон, 97 а, b.

16. Аристотель. Метафизика, I, 4, 985а, 18.

Часть III

НА РАСПУТЬЕ

Глава десятая

ПРОВИДЕНИЕ ИЛИ РОК? ЭСХИЛ

Жизнь без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами сумрак неминучий

Иль ясность Божьего лица?

А. Блок

Афины, 525-456 гг.

До Сократа Афины не имели своей философской школы. Но это не значит, что афиняне пребывали в интеллектуальной спячке. Идейным средоточием города в годы расцвета стала сцена.

Афинские трагики занимают в развитии человеческой мысли, пожалуй, не меньшее место, чем философы. Они отважились поставить вопросы, которых натурфилософы либо не поднимали, либо ставили не во всей остроте. В центре внимания греческой драмы было не мироздание, а человек. О его участи трагики говорили не в отвлеченных трактатах, предназначенных для узкого круга людей, но перед лицом сотен зрителей. Они знали, что для греков театр означал и храм, и трибуну, и книгу и что языком драмы можно говорить о самых трудных жизненных проблемах.

Подлинным создателем античной трагедии может считаться элевсинец Эсхил (525-456). Сын аристократа, он тем не менее был страстным приверженцем народовластия. Участник великих сражений против персов, Эсхил мыслил эту войну как борьбу за свободу против деспотии. Отец поэта был пифагорейцем, а сам он прошел через посвящение в таинства Деметры. В Элевсине отеческая религия предстала перед ним со своей сокровенной мистической стороны и внушала Эсхилу благоговение перед идеалом "праведной жизни".

Эсхила-художника влекла архаическая грандиозность мифов; его натуре были близки образы несокрушимых героев и грозных богов. Но сквозь восхищение этим первобытным миром у него то и дело прорывалось тревожное вопрошание. Острая мысль поэта проникала в толщу мифологии, разрубая ее и формируя из старых глыб уже совсем иные изваяния. Многим тогда казалось, что трагедии Эсхила - это кощунство, подрыв древних верований. Пророчили, что драматург умрет, сраженный небесным ударом. Однажды, когда весь театр, затаив дыхание, следил за действием, рухнули деревянные скамьи и все побежали в ужасе, думая, что вот-вот грянет карающий гром...

Но если Эсхила и можно назвать богоборцем, то никогда еще не было богоборца столь благочестивого. Не свергнуть богов стремился он, но найти в них подлинно божественное. Поэтому прав был немецкий историк Эдуард Мейер, когда говорил, что "все драмы Эсхила - настоящие теодицеи".

x x x

В центре творчества Эсхила стоит трилогия о Прометее. Древнее сказание о титане было созвучно поэтическому темпераменту великого трагика. Но подобно тому как средневековая космология послужила Данте лишь канвой для эпопеи восхождения из тьмы к свету, так и легенда о сопернике Зевса подсказала греческому драматургу только форму, в которую он вложил свои самые сокровенные думы.

До нас не дошла завязка драмы - первая часть трилогии, но известно, что в ней говорилось о том, как Зевс лишил людей огня, главного блага цивилизации. Единственным из богов, кто сжалился над смертными, оказался титан Прометей, дерзнувший похитить для них огонь у Громовержца.

Разгневанный Зевс не мог убить Прометея - смерть не властна над титаном, но он приговорил его к вечной пытке. С этого момента начинается трагедия "Прикованный Прометей" - вторая часть трилогии.

Бездушные исполнители царской воли - Власть и Сила - приводят великана к скале: Гефест, хотя всем сердцем состраждет ему, не в состоянии ослушаться Зевса. Острое лезвие пронзает грудь Прометея, руки его накрепко притягиваются цепями к камням; и другу людей, как бы распятому над шумящим морем, остается лишь ждать, когда спустится орел Зевса терзать его.

Пока грохотали удары молота, пока палачи совершали свое дело, Прометей хранил молчание. Но едва они уходят, как титан разражается громкими воплями и укорами. Высокой, истинно эсхиловской патетикой дышат обвинительные слова Прометея. Он зовет весь мир в свидетели, взывает к Матери-Земле, к Эфиру, к быстрокрылым ветрам, рекам и волнам: "Смотрите, что ныне, бог, терплю я от богов!" (1)

На зов страдальца откликается хор морских океанид; они уговаривают Прометея подчиниться. А добродушный Океан говорит: "Не лезь ты на рожон, не забывай, что правит никому не подотчетный царь" (2).

Но не таков Прометей, он знает, что терпит за доброе дело, и не собирается отрекаться от него. Он заранее предвидел свою участь, но тем не менее пошел на нее во имя "человеколюбия" (3). Он тверд, как скала, о которую у ног его тщетно бьются волны. "Ты не трепещешь гневного Зевса!" - в ужасе восклицает хор. На уговоры Гермеса, которого подсылает Зевс выведать известную лишь Прометею тайну будущего, титан отвечает:

Не думай, что из страха перед Зевсом

Я стану бабой, буду умолять,

Как женщина, заламывая руки,

Чтоб тот, кого я ненавижу, снял

С меня оковы. Не бывать тому! (4)

Судьбу Олимпа, о которой поведала Земля Прометею, он не откроет своему мучителю.

В трагедии все как бы сосредоточено на том, чтобы показать царя богов мстительным тираном. Появление на сцене безумной девушки Ио - еще одной жертвы Зевсовых прихотей - дополняет портрет деспота. Прометей кричит, что он ненавидит всех богов, что у Зевса "справедливостью служит произвол", что расправа над заступником людей - всемирный позор владыки Олимпа.

В заключение трагедии Зевс исполняет свою угрозу - и скала с казнимым, среди воя и блеска молний, проваливается в Тартар.

С этого представления зрители уходили, вероятно, глубоко взволнованными и смущенными. Им, воспитанным на идеях свободы и человеческого достоинства, приходилось делать выбор, и, естественно, симпатии всех склонялись к благородному Прометею. Эсхил добился этого еще и тем, что вплел в трагедию немало политических намеков. В репликах титана некоторые узнавали речи политических вождей, направленные против тирании, а это был лучший способ заставить публику воспринять старый миф как нечто злободневное. Но если афинянам приходилось признать Прометея правым, то как же могли они примирить это с почитанием Зевса? Можно лн было согласиться с тем, что верховный бог эллинов - лишь грубый деспот, чей чудовищный образ дан в трагедии во всей своей наготе? Вновь всплывала старая догадка, которая с давних времен тревожила человека: а что если Божество в действительности злое? Что если Зевс - не хранитель мира и промыслитель, а страшный палач? (Ведь некоторые народы свыклись с такой мыслью, о чем, например, свидетельствует культ Молоха или индийской Кали.)