Опоздавшая молодежь - Кэндзабуро Оэ

Дверь учительской из толстых досок. С трудом приоткрыв ее, я просовываю в щель голову. «Если она завопит, что я пырнул ее ножом, я, наверно, умру со стыда». Я стою на пороге, и учителя, повернувшись, смотрят на меня. Какое-то время все учителя смотрят на меня. Я кажусь себе до предела жалким и ничтожным. Хочется убежать. Противясь голосу сердца, я не убегаю — стою на пороге и так, чтобы слышали все учителя, жалобным голосом произношу покаянные слова. И бесстыдно молю о прощении. «Если бы сейчас шла война, если бы все были солдатами, я бы ни за что этого не сделал. Я бы смело боролся и против учителей, и против товарищей, и против американской армии!»

— Я виноват перед вами, что писал только «почему Япония, почему Япония»… Я плохо поступил. Я понимаю, я плохо поступил. Простите меня, — говорю я, как обычно говорят взрослые нашей деревни, когда просят прощения у помещика. — …А «проиграла войну, потому, что в ней не развивалась наука» не написал. Простите. Я плохо поступил. Я виноват. Всех не наказывайте, они не виноваты, разрешите им пойти на спортивную площадку. Я один виноват.

Вложив в свой взгляд отвращение, на какое только способен, я смотрю на учительницу. Учителя с интересом, криво улыбаясь, смотрят разыгранный мною спектакль, дешевое представление с участием одного актера. Поступи я так во время войны, они бы меня отлупили и выгнали за одно то, что я осмелился заглянуть в учительскую. Но сейчас каждый, кому хочется, не может давать волю кулакам, и им остается лишь кривить в улыбке свои противные рожи. Учительница, поначалу оторопев, злится и, покраснев, вскакивает со стула. А я, с трудом преодолевая отвращение к ней, продолжаю неотступно теснить противника.

— Учительница, учи-и-ительница, я плохо поступил. Я все на свете позабыл оттого, что Япония проиграла войну из-за того, что в ней не развивалась наука. Учительница, учи-и-и-тельница, это я виноват во всем.

Обвислая морщинистая кожа на щеках учительницы дрожит. Она прерывисто дышит, едва сдерживая слезы. Самый молодой из учителей, преподаватель физкультуры, который и здесь, в учительской, сидит в спортивном костюме, играя упругими мускулами, смеется в кулак. Он заражает всю учительскую. Учительница готова заплакать. Мне становится ужасно противно. Неожиданно чья-то сильная рука хватает меня за шиворот и вытаскивает за дверь. Когда я, едва удержавшись на ногах, вываливаюсь наружу, я вижу у дверей учительской двух демобилизованных, запыхавшихся, только что прибежавших с залитой солнцем спортивной площадки. Вокруг них еще пышет вихрь горячего воздуха. За их спинами мелькает белое лицо и тут же скрывается. «Кикуко. Это она всех подзуживает. Им невдомек, что она дурачит их». А в окно видно, как со всех концов спортивной площадки бегут школьники.

Демобилизованные зло смотрят на учителей. Они ворвались сюда, даже не сняв ботинок. Их двое. И еще трое, тоже в ботинках, вошли в школу и стоят в дверях. У них багровые лица, на толстых откормленных шеях надулись жилы. Меня охватывает страх.

— Директора! Директора! — кричат демобилизованные, входя в учительскую и топча пол грязными ногами.

— Директора нет. Он уехал. Послушайте, куда это годится — в обуви… — нерешительно возмущается помощник директора.

С окончанием войны он перестал брить голову, и у него уже отросли короткие реденькие волосы. И теперь голова его выглядит безобразно, напоминая зад остриженной овцы.

Сын служащего сельской управы, первый, кто попал из деревни в курсанты, тоже входит в учительскую и присоединяется к товарищам. Он сует под нос помощнику директора кулак и, вылупив налившиеся кровью глаза, красный, точно ему сдавило грудь, молча, с силой вращает им, будто протаскивая сквозь узкую дыру. А потом кричит:

— В ботинках, говоришь? Значит, в школу в ботинках входить нельзя, да? Нам не положено входить в ботинках, да? Да? Да? А как на смерть нас гнать, вы тут как тут, и в ботинках можно. А сюда не положено? Мы смерти в глаза глядели! Деревенский парень — курсант? Ловко вы меня заманили. А чего хорошего в этих курсантах? Заманивали нас: вы гордость деревни. Не пойдете в курсанты, не запишетесь добровольцами, деревне плохо придется. А? Разверстка есть, ее надо выполнять. А? Это вы погнали нас на смерть, и как мы ни упирались, все равно погнали. А сюда в ботинках не положено, да?

Помощник директора весь заливается краской, у него даже шея покраснела, даже кожа на голове, проглядывающая сквозь пучки коротких, растущих в разные стороны волос. Он энергично мотает головой, будто пытается вытряхнуть из ушей застрявшие там слова парня. Парень зло глядит на него, и помощник директора опускает глаза, кажется, его беспокоит лишь то, что они натопчут здесь в ботинках. Он ворчит:

— Ничего страшного. Ну что там, ничего страшного.

Помощник директора сидит за столом напротив двери, и учителя за своими столами по обе стороны от него раздавлены этими парнями в учительской, сразу ставшей еще меньше от их развернувшихся широких плеч, набычившихся шей и выставленных вперед тяжелых кулаков. Голые по пояс, они подавляют учителей, спрятавшихся в одежду, как в броню, одним своим видом. А за дверью бывших солдат еще ждет подкрепление.

— Мы будем ходить в ботинках куда захотим — и в школу, и в полицию, и в управу. И вы нам не указ. Болтали — войну выиграем! Болтали — божественный ветер обрушится на врага. Ну и как, обрушился? Вошли наши корабли в Миссури? А ведь вы обещали. Так, значит, не положено в ботинках? А совесть иметь у вас положено?

Помощник директора уже не поднимал глаз. Так и сидел с опущенной головой, поросшей редкими волосами. И без конца бормотал, точно обращаясь к жуку на полу:

— Ну что там, ничего страшного. Ну что там, ничего страшного.

Кричавший молодой парень, размахивая кулаками, завопил:

— Что, ничего страшного? Погнать нас на смерть, погнать нас на смерть в безнадежной войне — это ничего страшного? — Он подбежал к помощнику директора, который продолжал сидеть не шелохнувшись, потупившись, и ударил его в низкий морщинистый лоб. Тот упал. Парень повернулся в нашу сторону. Я разинул рот, увидев его покрасневшее, залитое слезами лицо, узкое и длинное, как у собаки. У него дергались губы. Он обвел взглядом ряды столов. Учителя сидели тихо, опустив головы. Учитель физкультуры, тоже опустив голову, исподлобья смотрел на парня и то сжимал, то разжимал кулаки на столе, но так и не решился встать.

— И вы, паршивые типы, треплетесь еще, что мы бездельники, что наши рассказы — вранье бездельников. Паршивые типы, треплетесь еще, что выгоните нас с площадки. Дерьмо собачье.

Учительница, не выдержав вида трясущихся пальцев взбешенного парня, расплакалась, уронив голову на стол. Это было отвратительное зрелище. На столе тряслись ее волосы, давно не мытые, грязные, смазанные прогорклым маслом, чтобы держалась прическа, и в такт их движению она подвывала противным плачущим голосом. В этот миг мне показалось, что я освободился от чувства вины за то, что поранил ей руку, но тут же меня охватило чувство опустошенности.

Парень, обнаженный до пояса и весь покрытый капельками пота, едва сдерживался. Видно, он с трудом преодолевал желание схватить за волосы воющую учительницу, уронившую голову на стол, и тряхнуть ее как следует. Друзья парня, толпившиеся в коридоре, подбадривали своего товарища.

— Эй вы, не делайте глупостей! — раздался старческий голос. Все посмотрели на сидевшего в углу учителя естествознания. Этот пожилой человек всегда был чудаковат. От него сбежала жена с детьми, и он снимал комнату у заведующего инфекционной больницей и сам готовил себе еду. Однажды, когда на школьный двор забежала бешеная собака и стала гоняться за ребятами, все попрятались, и лишь он один сражался с ней зонтом. — Говорите дело, а поступаете глупо. То, что вы рассказываете детям, — вранье. Ни на каком фронте вы не были. Вам хочется рассказывать, это я понимаю. Понимаю и то, что вам хочется наговорить гадостей господину помощнику директора. Но почему вы ничего не делаете, почему не работаете на поле, почему вы только и знаете, что хвастаете перед детьми? Вы обыкновенные бездельники, а теперь еще и хулиганы. Вам надо работать. А болтаться без дела и носить на ботинках грязь в школу не годится, в школу, которую, выбиваясь из сил, строили ваши отцы — не годится.

— А если б мы работали, нас бы не ругали за то, что мы пришли сюда в грязных ботинках, да?

— Я не собираюсь лгать. Пока вы не работаете — вы бездельники.

— Хорошо. Поработаем. Поработаем на деревню. А потом вернемся в школу в ботинках и разнесем ее в щепки.

— А пока идем в корейский поселок и вернем то, что они награбили в деревне. Без всякой полиции, сами вернем. Ну как? Давайте сделаем это для деревни. Давайте, а? — предложил один из демобилизованных. И все согласились с ним.