Хроника рядового разведчика. Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны. 1943–1945 гг. - Евгений Фокин

— Вперед, славяне! — не по-уставному командует лейтенант. — Пора. За бруствером один за другим скрываются Неверов, Канаев, Шапорев, Дышинский, Константинов. Теперь и моя очередь. Последними уютную траншею покидают саперы. Ползем. Пока тихо. Изредка, словно спросонья, короткой очередью полоснет где-то автоматчик. В ответ ему прострочит пулемет. И снова на передовой устанавливается напряженная, робкая тишина. Ползем друг за другом с интервалом в три-четыре метра. Хотя снег и мешает ползти, но под уклон к реке движемся довольно быстро. Сверху снег мягкий, рассыпчатый, его легко разгребать. Снизу — плотный, спрессованный. Несмотря на мороз, спина и лоб вскоре стали потными. А снег повалил еще гуще. Это хорошо. Скатываемся на лед. Морозы были небольшими, и лед, надежно укрытый снегом, еще не нарос, не окреп. Поэтому он под нами слегка потрескивает, но мы по одному, ползком быстро преодолеваем ручеек и устремляемся к берегу, под обрыв. Хоть обрыв и невелик, но все же укрытие от глаз и пуль противника. Дальше, вправо, обрыв постепенно заканчивается, и за ним метров на сто пятьдесят тянется пологий берег. Это самое уязвимое для нас место — ведь немцы рядом, особенно опасен выдвинутый вперед пулемет.

Сквозь снежную круговерть удается различить чернеющие на фоне снега по самой бровке берега проволочные заграждения врага. За ними, на удалении метров сто, проходит первая траншея. Несколько часов назад все это я видел на схеме, а теперь воочию, на местности. Что казалось простым и ясным на схеме, теперь было во сто крат сложнее и опаснее. Опаснее не для собственной жизни. Для нас страшнее другое — срыв операции. Со своим положением мы давно смирились и были готовы к тому, что не сегодня, так завтра, может, придется разделить участь многих своих товарищей — быть убитыми или оказаться на госпитальной койке. А чем мы лучше других? Каждый из нас делает общее дело. И наши жизни принадлежат не нам, а великой цели, которой мы служим. И если наступит роковая грань между жизнью и смертью, то у нас будет только одно желание — подороже отдать свою жизнь, не осквернить душу трусостью.

А пулемет, «наш пулемет», выбранный как объект атаки, бешено мечет трассы огня. Мы лежим, молча наблюдаем за происходящим. Пока ползли, было тепло, даже жарко. Теперь чувствую, как начинают мерзнуть ноги, холодно рукам, да и внутри, кажется, все заледенело. Одеты мы более чем скромно: телогрейка, ватные брюки и две пары нательного белья. Хотя и холодно в таком обмундировании, но полушубки не надеваем — в них тяжело и неудобно ползти, кроме того, они сковывают движения в момент рукопашной схватки. А вражеский пулемет не умолкает. Перекрещивающиеся внахлест, несутся очереди. Они секут, прочесывают пространство.

Дышинский делает знак Канаеву, и тот пополз вдоль кромки берега. В той же последовательности, но плотнее, ближе друг к другу следуем за ним и мы. Ползем медленно. Ползем, соблюдая все предосторожности, используя непродолжительные паузы между вспышками ракет. Взлетит ракета — не шевелимся, замираем, независимо от того, в каком положении находится рука или нога. Глаз при свете ракеты в первую очередь успевает рассмотреть и выявить не то, что освещено, а что движется, меняет свои очертания. И мы строго придерживаемся этих неписаных, но кровью оплаченных и взятых на вооружение законов разведки. Ползем, стараясь поглубже зарыться в снег. Предвидя, что сегодня предстоит много ползать, маскхалаты надели только перед тем, как покинуть траншею. Не раз убеждались, что при предварительном их надевании, в результате ходьбы по траншее, наши маскхалаты становились далеко не первой белизны. А сейчас мы в новых, с иголочки, маскхалатах, материал которых блестел даже днем. Теперь наша одежда надежно скрывала нас, делала невидимками, белыми призраками. Наконец, сворачиваем влево и начинаем медленно подниматься по склону. Чив… чив… чив… — над самой головой, прожигая снежную пелену ночи, проносятся пулеметные очереди. Вжимаемся в снег и замираем. Нелегко вести наблюдение, когда немигающее око вражеского пулемета молча смотрит на тебя, а ты близко лежишь от него и видишь, как оно периодически оживает и шквал смертоносного металла веером расходится над головой. Лежишь ни жив ни мертв. Голову сверлит только одна мысль: в кого это он — то ли ведет дежурный огонь, то ли что-то заметил подозрительное впереди. Но пока рядом тихо — никто не вскрикнул, никто не дергается в предсмертной агонии. Минута-другая. Тихо. Ползем. Перед глазами маячат сапоги Жени Воробьева, и я стараюсь коснуться их рукой — так ему спокойнее. Периодически чувствую такое же касание и ползущего за мной. Это успокаивает, вселяет бодрость. Физически испытываешь ощущение, что вся группа, как один человек, связана незримыми, но прочными нитями доверия, поддержки и моральной слитности. Затем снова гремит очередь и снова останавливаемся. Отчетливо слышу, как часы неумолимо и безвозвратно отстукивают секунды. Лежим. Но лежим что-то долго. Пора бы и двигаться. Приподнимаю голову и выглядываю сбоку из-за впереди лежащего Жени Воробьева. Но перед ним никого уже нет. Они уползли, а он почему-то остался. Внимательно вглядываюсь и с трудом различаю ползущих впереди. До них уже метров пятнадцать. «Что-то произошло, — пронеслось в голове, — надо выяснить, ведь за мной ползут остальные». И я рывком выдвигаюсь вперед и сбоку подползаю почти впритык к голове товарища.

— Женя! — тихо позвал я, приблизившись к его капюшону. — Что с тобой? Он молчит. Повторяю вопрос еще раз, результат тот же. Торопливо начинаю осматривать лежащее неподвижно тело. Его правая нога резко согнута в колене и поднята почти к животу, левая вытянута. Рукой осторожно поднимаю его уткнувшуюся в снег голову и замечаю темное пятно над правым надбровьем. А из ранки проступает и густой струйкой, по брови и щеке, стекает кровь.

Осторожно ощупываю голову. На затылке, ближе к левому уху, четко ощущаю крошево костей — след выходного отверстия. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно, даже я, следящий за его движениями, почему-то ничего не заметил. Одна из очередей, прошелестевших над нами, для Жени оказалась роковой. Тихо, словно стараясь никого не беспокоить, не обременять лишней заботой, навеки заснул наш боевой друг. Каким он был в жизни, решительным и выдержанным крестьянским пареньком с далекого Алтая, таким и ушел навсегда. А ведь совсем недавно приняли его в комсомол.

Ко мне подползают остальные. Объясняю. И так все ясно. Жени не стало. Но как ни велика была тяжесть утраты, оставляем его здесь, а сами устремляемся вперед. Прости, Женя, — у нас впереди дела, и нам надо продолжать то, за что ты отдал свою молодую жизнь.