Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин

и лишь по сравнительной величине угадывалось, что это семья какого-то безвестного заключенного, скорее всего, неграмотного, поскольку по соседству не наблюдалось никакой надписи. Тоска от разлуки с близкими, вероятно, бессрочной, вынудила горемыку излить душу хотя бы таким способом, и мальчик осознавал это, но ему упорно чудилось, что вот эти две относительно крупные фигурки – его, Максима, родители, два силуэта поменьше – Аверя с Аленкой, а самый маленький человечек – Павлик. Словно некие люди специально намалевали все это, чтобы подразнить Максима, и непосредственно перед тем, как его бросили в камеру. Максима охватило бешенство и отчаяние; он протянул руку, чтобы стереть рисунки, но они стали вдруг разбухать и отделяться от стены. Вот они приблизились вплотную к мальчику, обхватили его; их контуры начали искажаться, и Максим узнал мерзких чудовищ, стерегущих клад. Он хотел закричать, но язык не слушался, и последним ощущением Максима было то, как он проваливается в какую-то непроглядную, жуткую темень.

Когда Максим проснулся, то почувствовал, что в самом деле кто-то коснулся его плеча. Мальчик открыл глаза; над ним склонился седой человек в боярской одежде. Дверь камеры была отворена; проем закрывали люди, вооруженные с головы до ног, а из коридора затекала еле различимая при скупом утреннем свете красная струйка.

Глава 12.

Путь в никуда

Некоторое время Максиму казалось, что наваждение еще продолжается. Неизвестный человек быстро и сосредоточенно сделал и соединил четыре распальцовки – две на своих руках и две на руках Максима. Мальчик не шевелился; он чувствовал себя как никогда беспомощным, словно некстати родившийся котенок, которого хозяева держат перед собою за шкирку и, вероятно, отнесут в ванную комнату, где ведерко с водою уже припасено. Не было и удивления по поводу повторной проверки и способа, которым она производилась.

Незнакомец выпрямился, оглянулся, и в его глазах отразилось разочарование, впрочем, такое, к которому, казалось, он давно был готов. Его спутники и без слов все поняли: сурово посмотрев на Максима, они шагнули вперед, держа ладони на рукоятках сабель. Человек в боярской одежде остановил их тихим, но твердым голосом:

– Обождите, ребятки! Сегодня вы уже окровянились, и тот грех я взял на себя, а с новым еще погожу! – Он вновь повернулся к Максиму. – Жить тебе или умереть, парень, зависит от того, что ты сейчас нам поведаешь, и потому говори без утайки. Попадал ли вместе с тобою из твоего царства мужчина лет эдак тридцати?

Максим судорожно сглотнул. Незнакомец, не сводя с него глаз, ждал ответа.

Наконец Максим выдавил:

– Я не знаю…

На лице седого человека промелькнуло сожаление, и он отступил к выходу. Короткий разговор между вставшими в круг мужчинами, в котором явственно прозвучали слова: «Мальчонка опасен», был прерван прибежавшим со двора челядинцем. Максима вытащили из камеры, и он успел увидеть у ее двери бездыханные тела заколотых часовых. Затем Максиму острием кинжала разжали зубы и поднесли к его губам склянку с резко пахнущей зеленоватой жидкостью. Видимо, она была приготовлена из каких-то трав, настоянных на разбавленной водке. От первого глотка на глазах Максима выступили слезы, глотку начало жечь, словно огнем, а горло будто сдавило петлей, так, что зелье, которое продолжали равномерно вливать в рот, поступало в желудок лишь толчками. Последнее обстоятельство и связанная с ним потеря времени заставляли остальных нервничать, и Максим услыхал под самым ухом:

– Пей до дна и не вздумай здесь еще блевать, сучонок! И так с тобою возни много!

«Что это?»

Когда-то давно Максим видел картинку: чудовищное, размером с полнеба, и красное солнце встает над землей. Хотя назвать изображенное на картинке словом, используемым для обозначения нашей планеты, язык отказывался; подобным же образом трудно обратиться по имени к изуродованному трупу, который приходиться опознавать в морге. Это была жалкая и вместе с тем величественная попытка заглянуть на восемь миллиардов лет вперед, когда уже не будет ни ученых, делающих прогнозы, ни художников, облекающих их в форму, понятную даже детям. Точно такое солнце стояло сейчас над Максимом. Вернее сказать, оно не стояло, а медленно перемещалось по небосводу, как в поле зрения близорукого человека проплывают мушки, если он смотрит на чистый лист бумаги или на только что выпавший снег. Рядом вспыхивали и исчезали другие солнца, поменьше, точно взрывы сверхновых где-то у краев вселенной. Инстинктивно Максим зажмурился, но красный диск не исчез; наоборот, он даже стал как будто ярче. На секунду Максиму даже показалось, что он уже умер, раз может видеть с закрытыми глазами, тем более и лежал он в характерной позе покойника – навзничь, ноги выпрямлены, а руки вытянуты по швам. Но мертвые не чувствуют своих тел, а Максим ясно ощущал, как у него болит голова, туловище и конечности, словно его избили. Может, я вторично погиб, вторично воскрес и нахожусь в каком-то третьем мире, подумалось Максиму. Ядовитый напиток в одной столице мог оказать то же действие, что и адская машина в другой; здесь мальчик не видел особого различия. Однако кровавый круг перед глазами быстро бледнел, рассасывался. Через него начинало просвечивать небо обыкновенного синего цвета, ветви деревьев, а чуть поодаль – лошадиные крупы и фигуры четырех людей, уже готовых к отъезду; одного человека Максим прежде видел в темничном коридоре. Максим пошевелился и издал невольный стон. Этот звук и это движение привлекли внимание начальника конного отряда; возможно, он специально дожидался, пока Максим придет в себя и сможет понимать то, что ему говорят. Приблизившись, начальник вымолвил с особым, грубоватым сочувствием:

– Послушай! Если знаешь дорогу в столицу – забудь ее! И вдругорядь не попадайся, иначе спуску не жди; это как со второй виной, которая всегда тяжелее, нежели первая. Через полчаса обдристаешься, но того не бойся, лишь портки успей скинуть. А сверх этого говорить не велено! – Начальник положил на траву краюху хлеба, затем нагнулся и протянул Максиму руку с распальцовкой; тот понял, что от него хотят, и дал свою руку охотно и без промедления.

Спустя минуту Максим услыхал конский топот и последний возглас, обращенный к нему:

– Постарайся выжить, парень!

Несмотря на недвусмысленное заявление, что продолжать разговор с ним не намерены, Максиму хотелось кинуться вслед за стремительно удалявшимися всадниками – спросить, что все это значит, зачем его сперва заперли, а потом бросили вот здесь; он бы так и сделал, но был еще слишком слаб. Впрочем, силы быстро возвращались к Максиму, и боль уходила из его здорового мальчишеского тела. По крайней мере, в ближайшее время ему ничего