Высокая макуша - Алексей Корнеев

— Ех, мать твою бог любил… Спасибо, порошок придумали, облегчение пришло. А то ить, бывало, трешь-трешь, а все как не стирано.

Научился он этому делу, когда овдовел. Женщине, конечно, оно сподручней, не успел бы повернуться, как готово. У него же долго это не клеилось, не раз приходилось к куме да к тетке Настасье обращаться, когда жили они по соседству. А теперь надежда на свои руки. Подумывал он машину стиральную купить, да как покинули его сын с дочерью, так и отказался от этой затеи: много ли ему, одному-то надобно?..

Зимний день, что заячий хвост: мелькнет перед глазами — и нет его. Пока перестирал, пока сходил к ручью пополоскать — время уже к вечеру. А там воды надо припасти (с такой животиной чуть не кадка уходила каждодневно), скотине корму задать, картошки на завтра помыть… И только вечер долгий освобождал его от домашних хлопот. Поужинав, он включал приемник и сидел, слушал песни да музыку, разные новости, какие у нас в России вершились да где-то далеко, в неясном для него великом мире. Он пристрастился к радио, как к живому человеку, — слушал, подпевал, если был к тому настроен, а то и спорил иной раз, негодовал. Особенно возмущали его войны и разные перевороты, которым, казалось, конца не будет. Сколько лет шли сражения во Вьетнаме, потом утихло там, а разыгралось в других местах, заговорили про Ближний Восток, про Чили, Португалию, Анголу… «Мать твою бог любил, когда же примирятся-то люди?» — спрашивал он, не понимая, отчего и зачем все это происходит. Раньше, когда пришел он с фронта, думалось ему, что войн теперь на земле никогда не будет, а выходит — нет в этом мире ни одного спокойного дня. «Из-за власти все это, из-за богатства», — рассуждал Степан по-своему кратко и просто…

В один из таких вечеров, когда он слушал последние известия, кто-то постучал в окно. Метнувшись в сенцы, Степан хотел было открыть — поджидал в гости сына, — однако чужие голоса остановили его.

— Есть тут живые люди? — послышалось за дверью.

— А кто вы такие? — спросил он, придерживая щеколду.

— Охотники мы. Заблудились, никак дорогу не найдем.

Долго расспрашивал Степан незнакомцев, перекрикивая яростный брех Дикаря, наконец решился пустить их в дом.

Пришельцев оказалось трое. По тому, как они вежливо спросили, куда поставить ружья, как бы не помешать хозяину, Степан догадался: ну да, охотники городские, вон и рюкзаки за плечами. Пожилой и полный назвался Николаем Тимофеевичем, все извинялся за беспокойство. И одежду старался сложить в уголок, чтобы не мешала.

— Да вы повесьте ее, повесьте, — уговаривал Степан. — Смотрите, какие мокрые, надо ить обсушиться.

— Ничего, Степан Семенович, не беспокойтесь, пожалуйста. Спасибо, что пустили, а то пришлось бы в потемках плутать.

— Тут у нас овраг на овраге, голову можно сломить. Ночуйте уж, места не занимать.

За столом гости вели себя по-культурному, пристойно. Сперва, как водится, помыли руки, потом уж принялись резать аккуратными ломтиками колбасу, сыр, хлеб. Завидев крутоплечую поллитровку «Столичной», Степан засуетился, принялся протирать полотенцем стаканы, тарелки: и мы-де не лыком шиты, знаем обхождение! Достал из стола последнюю селедку, пригоршню баранок, заодно и непочатую бутылку портвейна.

— Что вы, зачем? — отстранил ее Николай Тимофеевич. — У нас еще есть в запасе, вы уж поберегите свою.

От радости (хоть душу отвести с хорошими людьми!) у Степана пропали все опасения перед незнакомыми. Выпил стопку, другую и разговорился.

— Слабовато вы пьете, — заметил Николай Тимофеевич.

— Не вижу в ней довольствия, — согласился Степан. — Ежели за компанию, дак можно. А так, одному — по мне она сто лет не надобна.

— Одному все плохо, Степан Семенович. И за столом сидеть, и жить тоже. И как это вы решились остаться здесь один, среди поля?

— А я не из пужливых, — храбро отозвался Степан. — Зверей у нас хищных не водится, разбойников и вовсе, чево ж тут бояться?

Признался гостям: привык он, как птица к своему гнезду, вот и не расстанется. Зиму, дескать, перетерпит как-нибудь, а лето придет — не до скуки тогда. Даже и фантазию подпустил: пройдет-де какое-то время, спохватятся люди — глядишь, и вернутся на свои подворья.

— Говорят, в жизни ничего не повторяется, — возразил Николай Тимофеевич. — К примеру, хоть я… или вот товарищ, — кивнул он на своих спутников, которые, раскрасневшись от домашнего тепла и выпивки, согласно поддакивали. — Мы ведь тоже когда-то из деревни уехали. Квартиры, конечно, получили, профессию и все такое. Освоились, короче говоря. Ну, и что же теперь, ехать обратно в деревню?

Хмыкнул Степан на такое пояснение, по-своему рассудил:

— Нужда заставит — поедете. Вы уехали в город, другие да третьи за вами, а землю-то не бро-осишь! Земля — она такая: к ней с приветом, и она с ответом.

— Так посылают же нас по деревням, помогаем урожай собирать.

— Урожай — одно, а вот такое дело, как за скотом ухаживать, молочком да мясом народ снабжать? Што на ето скажете, а?

— Не все же уедут из деревни, кто-то должен остаться.

— А-а, то-то и оно, что не все! — торжествующе воскликнул Степан. — А ежели придет такое время, что все поразъедутся? Как вот наша деревня, от каковой один я остался. Што тогда делать-то, а? Кажный день будете из города ездить или как?

Говорили да спорили, то соглашаясь, то возражая друг другу, пока охотников и самого хозяина не потянуло ко сну…

Утром спозаранок Степан наварил картошки, развел давно уже забытый самовар: сам он чаевничал редко, запивал домашним квасом или колодезной водой, а ради гостей постарался.

Охотники, позавтракав и напившись чаю, настолько оказались довольными, что оставили хозяину карманный ножичек, и тот растрогался:

— Заходите, ребятушки, ежели вздумаете в наших местах-то поохотиться. Завсегда вас встрену, хоть середь ночи.

— Спасибо, спасибо, Степан Семенович, — благодарил его старший. — Уж если придется в другой раз, не обойдем ваш дом, есть где теперь нам остановиться.

— Жалко, ребятушки, ноги-то у меня покалечены, — вздохнул Степан. — А то бы и я ударился с вами… от скуки этакой…

Попрощались с ним охотники и зашагали прямиком по заснеженному полю. Долго смотрел Степан им вслед, будто крикнуть хотел уходившим: ребятушки, на кого же вы меня оставляете?..

Под Новый год погода заломалась, поднялся ветер метельный, белой мглою задернуло все окрест. Будто сетку с ватными хлопьями накинули сверху на землю. Скорее-скорее Степан за водой в колодезь, про запас на случай непогоды. До самых потемок таскал, сливая в кадки, пока не онемели от коромысла плечи. А к вечеру, как угадал, разыгралась такая метель, что носа из дома не высунуть.

Двое суток завывала, не стихая, вьюга, прочесывала поля, заваливала овраги и лощины. Казалось, сидит там, за окнами, волчья стая захлебывается в истошном вое, грозя растерзать все живое в полях и в доме, где отсиживается единственный человек. Голосит, скребет когтями в оконные стекла, ведьмою стонет в печной трубе.

Снилось Степану, будто медведи ломятся в избу, волки лезут в окна. Просыпался он в холодном поту, хватался, обороняясь, за чьи-то лохматые лапы и, опомнясь, спохватывался: «Да ить ето полушубок, мать твою бог любил»…

А то вдруг чудилось, словно болезнь его душит, скрючила так, что ни рукой шевельнуть, ни ногой. Пробует он помощь позвать, да некого — пусто кругом… И снова просыпался, соленым словцом поминал Лизавету, не пожелавшую разделить его долю, и себя, упрямо не покидающего родное подворье…

Так и не выходил он из дому до конца стихии. По прошествии третьей ночи глянул на часы и не поверил: стрелки шагнули на десятый, а на улице — хоть глаз выколи. «Никак совсем замело?» — подумал. Вышел в сенцы, потянул уличную дверь — и правда: перед ним оказалась стена из сплошного снега.

— Ех, мать твою бог любил, богородица ревновала! Совсем замело, на отделку. Ну, дала ты мне работки, курослепка несчастная…

Только к полудню прорыл он узкий, наподобие окопа, ход через огромный, во весь дом, сугроб. На месте окон оказались узенькие щелки вверху, а с угла сугроб поднялся под самую крышу. Чистил, чистил — как в бане взопрел.

Откуда-то из-под стрехи свалился бурый комочек с коротким клювиком, с окостенелыми коготками на тонких гвоздиках-ножках. Поднял его, подержал на ладони. Неощутимо легонький, замерзший воробышек выглядел таким жалким, что у Степана ворохнулось сердце.

Тихо, мертвенно-глухо после бури вокруг. Так и думалось: смела она все живое в глубокие овраги, похоронила там навечно. Показалось, что и он — один среди сугробов, среди пустынных полей и заметенных оврагов — мог бы тоже закостенеть, вроде этого воробья.

Огляделся — кругом волнистые, источенные поземкой поля, битком набитые овраги. От дубков на соседнем пригорке остались тускло-желтые, встрепанные ветром макушки. На месте заброшенных подворий, в саду и за домом возвышались белые горы. Посмотрел в сторону сада и руками всплеснул: заячьих следов там видимо-невидимо. И яблони, по самые плечи утонувшие в снегу, тут и там пообглоданы. «Начисто теперича обдерут», — подумал озадаченно.