Между нами море (СИ) - Алешкина Ольга

Оглядываясь назад, могу сказать ей требовалась помощь профессионалов, психологов и настойчивый, любящий человек рядом, указывающий на миллион причин, чтобы жить. Иногда я винила Фаину, не захотевшую помочь ей, поучаствовать. У неё непременно бы получилось, с её-то характером, да мама просто побоялась бы ослушаться властной, бескомпромиссной сестры! А мама оказалась слабой, неспособной противостоять отчаянью, но я любила её, она моя мама. Лишь иногда меня душила обида, нашептывала: ты — недостаточная мотивация для жизни. Но я гнала от себя эти мысли, не позволяя им завладеть разумом.

Я достала, примеченный ранее в шкафу тетки, толстенный альбом и раскрыла первую страницу. Прямо на меня смотрела пухлощекая девочка, с бантом на голове, в которой я без труда узнала Фаину. Дальше следовало несколько школьных фотографий, общих, черно-белых. Самое интересное ждало меня впереди. Несколько страниц без фотографий, с остатками подсохшего клея по четырем углам, подсказывающего — снимки безжалостно вырвали. Уж не мама ли была на тех снимках? Разгадка вскоре нашлась. Старый потрепанный конверт в бумагах Фаины, из которого высыпались обрывки испорченных фотографий. Я не на шутку увлеклась этим «пазлом», собрала и склеила четыре кадра, лишь в одном не хватало незначительного кусочка. На двух из них Фаина и незнакомец у входа в кинотеатр, за спиной афиша — «Человек с бульвара Капуцинов». На тетке короткая юбка и полосатые колготки, её спутник примечателен широкими цветными штанами и буйной шевелюрой. На третьем тетка и этот же мужчина, только уже в компании, таких же молодых, пестрых людей. Четвертый, без уголка, сделан на пляже. Всё та же пара, только теперь с ними на песке сидит мама. Худая, загорелая, с высветленной челкой, которую не трудно определить даже на черно-белом снимке. Смешные, но выглядят счастливыми.

Вечером я стучала в дом Розалии. Соседка побаловала чаем и неспешной беседой.

— Розалия Гавриловна, я вещи тёткины собрала, — в какой-то момент сказала я и спросила: — Куда мне их теперь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Раздать полагается, я поспрашиваю, надо ли кому. А нет, так выбрасывай смело, память-то не в тряпках, так ведь?

— Наверное, — пожала я плечами и добавила: — Неудобно как-то.

— Вот ещё, глупости. Ей уже всё равно, поверь. Вот умру я, к примеру, и что? На чёрта моим оболтусам об моё тряпьё спотыкаться, нет уж, пусть лучше сожгут, чем всякий раз припоминают всуе. Я и живая им не мешаю, живут как хотят, а мертвой и подавно не хочу.

— Зачем вы так, они вас любят.

— Любят, любят, — покивала она, — особенно, когда за денежкой приходят. Да я собственно и не в обиде, для кого ещё стараюсь, если не для них.

Возникла пауза, мы не сговариваясь потянулись к чашкам, отпив чай, а потом я выложила на стол фотографию, ту что с уголком, и задала наконец вопрос, за которым пришла.

— Кто здесь, на снимке?

— Надо же, — взяла его в руки Розалия и удивилась: — Не уж-то Файка склеила?

— Нет, я. По кусочкам нашла.

Соседка как-то странно на меня посмотрела и озадачилась:

— До сих пор, выходит, не знаешь? Оно и не удивительно, впрочем, — махнула она рукой и ткнула в мужчину: — Отец ведь это твой.

— Как? — удивилась я, памятуя и другие снимки.

— А вот так! Он и стал их камнем преткновения, через Женьку этого между сестрицами кошка черная и пробежала. Знаешь, как оно в жизни-то бывает, — вздохнула моя собеседница, — больно порою и жестоко.

— Знаю, — только и шепнула я.

Где отец обитал сейчас Розалии неизвестно. Знала только, что мать и этот Женька, тёткин жених, сбежали в городок, где мы в последствии и осели, но вскоре он слинял, бросив беременную подружку. Фаина, разочаровавшаяся в мужиках, сторонилась их, что-то вроде зарока себе дала, пояснила соседка и добавила:

— Через это и сгинула. Раз устроила природа спать с ними, так нечего и противиться.

— А как же монахини? — возразила я.

— Тю, — протянула Роза и многозначительно добавила: — Они особый сорт — божьи невесты, нечего и ровнять.

Вступать в дискуссию в мои планы не входило, поэтому я смолчала. Подхватила со стола фотографию и стала разглядывать мужчину (отцом его назвать не получалось) по-новому, примеряясь к чертам. Ничего в себе от него не нашла. Чужое лицо. Разве только ноздри одинаково узкие, приплюснуты слегка.

Я запланировала отступление, раздумывая обращаться к соседке с просьбой или забить, как она заговорила снова.

— Бесилась Файка, говно кипело жуть, как в бочке компостной. И на отца твоего и на мать гневалась, а по мне так обида её душила, обычная бабская обида. Сковала ей всё нутро, отсюда и злоба Файкина произрастала. Но знаешь, что я тебе скажу: боролась она с ней, заглушить пыталась, хотя на первый взгляд и не подумаешь. Да не такая уж она и ведьма была. Не лупила ведь она тебя, палками не дубасила, верно?

— Нет, конечно, больше грозила. Простыней бывало замахнется или полотенцем, запереть ещё могла. Но, если по-честному, добрых слов от тетки никогда не слышала и всё удивлялась — почему, что я ей такого сделала? — зачем-то пожаловалась я. То укол совести, назойливое чувство вины: племянница "с душком" оказалась, которые я не в силах усмирить. И вероятно по этой причине продолжила: — Заботы, тепла или просто участия от неё никогда не чувствовала. Приживалой, так я себя чувствовала.

— Не умела она её выказывать-то, ни любовь, ни доброту. Демонстрировала по-своему, как могла, да и на слова скупая. Помню, я её как-то укорила — ты пошто девку от матери оторвала, ведь месяц ещё могли вместе жить, проститься по-человечески? А Файка на меня поднялась — а ты давно её видела, защитница, Галку-то? Вот и не выступай! Высохла она вся, иссохла и дальше только хуже будет, а я не хочу, чтобы девчонка её такой запомнила. Пусть она, мол, для неё молодой и красивой останется. Так и заявила, — подвела соседка, выставив вперед подбородок. Вздохнула горько, будто речь не о моей родне, а о её шла и попросила: — Так что, ты на неё не обижайся и камня за пазухой не держи.

— Что вы, я и не обижаюсь. Стыжусь. Вроде как, и не заслуживаю теткиного добра и наследовать совестно, может и не хотела мне оставлять. Она ничего такого не говорила?

Задавала вопрос шепотом, боясь услышать неподходящий ответ, и это моё кроткое настроение передалось Розе. Она едва заметно помотала головой, подняла на меня глаза и шепнула:

— Нет, милая, не говорила.

Повисла недолгая пауза, а потом я простилась и добавила, что завтра улетаю.

— Надолго? — спросила Роза.

— Пока не знаю. Отпуск заканчивается, уволюсь, наверное, но отработка же две недели. Вы приглядите за моими одним глазком?

— Пригляжу, детка. Поезжай спокойно.

В дом возвращалась с мыслями о Фаине. Представляла, как ей было нелегко знать: её мужчина предпочел сестру. Двойное предательство. И может быть, она даже порадовалась — бог отвел — когда узнала, что её бывший дружок слинял, обрюхатив Галку. А может считала сестрицу растяпой, не сумевшей удержать мужика. Хотя нет, так она думать не стала бы, ведь и сама не удержала, получается. Я вложила фотографию в альбом, а тот определила в шкаф, вспомнила слова соседки и решила проверить мелькнувшую догадку. Набрала на кодовом замке мамин день рождения и вот оно… свершилось. Господи, как просто!

Я уставилась в открывшееся сопло, не решаясь сунуть туда руку. Ровная стопка бумаг манила — давай, решайся уже, раз открыла. Сейф, чуть больше отельных, позволял складывать листы А4 не сгибая, я вынула небольшую стопку бумаг, под которой обнаружились два разноцветных пакета. Пузатые, перекручены в несколько раз вокруг содержимого и перетянуты резинками сверху. Готова поклясться в них деньги, Фаина не особо доверяла банкам. Я отложила бумаги на туалетный столик, освобождая руки, и заглянула в них. Так и есть — купюры. В первом оказались рубли, во втором валюта; евро и доллары примерно в одинаковых пропорциях. Руки чесались пересчитать, но… имею ли я на них права? Юридически вроде бы да, единственная наследница, а вот морально? У меня есть большие сомнения, что тётушка добровольно оставила бы мне свои честно заработанные.