Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон

С самых ранних лет я увлекался мифологией, особенно греческой, и тем не менее при нашей первой встрече с Сачико совершил грубую ошибку — ведь основные качества существ, населяющих Пантеон, мне еще не были известны. Я сделал поспешное и неверное заключение: вообразил, что Бог Израиля, сотворивший, как меня учили, небо и землю, потому Бог ревнивый, потому карающий детей за грехи отцов и наводящий ужас на перечащих ему, потому вымещающий гнев свой могучей дланью, — вообразил, что он Бог-мужчина. Но богиня-женщина, полагал я, должна править с нежностью и участием и одарять исполняющих ее волю благосклонной улыбкой. Я не знал, что дело обстоит как раз наоборот, что нет равных богиням — начиная от вавилонской Тиамат и египетской Изиды и кончая ханаанской Анат и греческой Афиной Палладой, — нет равных им в бессердечии и жестокости. Все они жаждут крови — своих врагов, своих соперников и даже своих верных слуг — и все готовы безжалостно терзать и тела, и души. Дивный запах, разлившийся вокруг и пропитавший все щели и закоулки нашего жилища подобно тому, как нежная улыбка пропитывает сердца, не мог принадлежать прекрасной богине, даже богине любви, такой, как Афродита или Венера, хотя бы потому, что основа их божественной сущности — захват, принуждение, подчинение своей воле и своей прихоти. Не знал я, что этот аромат — признак нежности и слабости, уловка и выдумка смертных, жаждущих быть любимыми и умеющих любить, преданных своим избранникам душой и телом, готовых на любую жертву и любое унижение, даже если эти смертные принадлежат к сынам и дочерям временно господствующей нации. Невежествен и необразован я был во всем, что касалось этих предметов. И потому на друroe же утро после того, как Сачико поселилась в нашей квартире, вскочил спозаранку, чтобы служить ей, подобно верному пажу, и защищать ее, подобно грозному льву.

Прошло немного времени, и Сачико, по своей великой милости, снизошла до моих беззвучных молений, до тех красноречивых взоров, которые я устремлял на нее из любого уголка нашей квартиры, и позволила мне быть ее слугой.

Она работала по ночам и поэтому уходила из дому на закате, а возвращалась с зарей. По утрам наш двор бывал пуст, но в долгих вечерних сумерках — примета северных стран — он оживлялся и наполнялся множеством китайчат всех возрастов, выползавших в этот час из своих убогих жилищ. Все китайцы, от мала до велика, ненавидели японцев. Не осмеливаясь выразить эту ненависть словом или делом, они вкладывали ее в те исполненные злобой взгляды, которыми провожали любого представителя — или представительницу — державы-захватчицы. Уже на вторую неделю своего проживания у нас Сачико не решалась одна пройти через двор. В тот день, обычный будний день, похожий на все остальные, я выглянул в коридор в надежде хоть на секунду увидеть свою богиню. Она стояла в дверях комнаты, что прежде была моей, а теперь принадлежала ей, стояла, привалившись плечом к косяку, и укладывала на затылке волосы. Голова ее была слегка закинута. Заметив меня, она улыбнулась той небесной улыбкой, которая все размягчала и растворяла у меня в груди. Лицо ее засветилось нежнейшим светом. Она подала мне знак приблизиться и, когда я предстал перед ней, взяла мою руку в свою и подвела меня к окошку. Так заботливая мать ведет в школу маленькую дочку. Окошко выходило во двор. Сачико пробормотала что-то по-японски, а может, даже и по-русски, но все равно я ни слова не разобрал и не понял. Палец ее указывал на сорванцов, заполнивших двор. Это были жуткие оборванцы, облаченные в самые немыслимые лохмотья. Некоторые и вовсе ходили голышом. Сачико слегка наклонилась ко мне, из ее глаз вырвались гневные молнии, и она сделала жест самурая, публично вспарывающего себе живот в соответствии с традиционным церемониалом харакири.

Закончив эту пантомиму, она снова соединила наши руки, и мы торжественно прошествовали обратно в коридор. Она двигалась так медленно и осторожно, будто была наполненным до краев сосудом. Деревянные сандалии отстукивали свой обычный размеренный ритм. Я почтительно поддерживал ее. Во все время нашего движения с ее лица не сходила уже знакомая мне улыбка — наследие небес, с которым богиня не рассталась, даже сойдя к нам на землю. Улыбка, целиком принадлежавшая Сачико, но отчасти, наполовину, уже и мне.

Смысл разыгранной передо мной сцены не нуждался в комментариях. Сачико просила меня проводить ее через двор, наполненный врагами. Кровь ударила мне в голову. Чаши источали дивный запах. И увидел Бог воскурение, и принял его, и сказал: пусть этот ребенок станет мужчиной. И тут запели ангелы. На тринадцатом году моей жизни источники гимнов открылись душе моей, и трубы небесные возвестили наступление срока. Ангельское пение велось двумя голосами и следовало двум ритмам: одному — мятущемуся и взволнованному, другому — размеренному и безмятежному. Первый задавался стуком крови у меня в висках, а второй — стуком сандалий Сачико. Я был королевичем, вернувшим к жизни спящую царевну. Я был рыцарем, который силой своего меча отстоял честь дамы сердца и спас ее из рук жестоких разбойников. Я был Орфеем, выведшим Эвридику из ада. Но если Орфей, неосторожно оглянувшись, упустил драгоценную душу, то я не повторил его ошибки. Хотя, должен заметить, что взгляды, пронизывавшие мою богиню со всех сторон, пока мы двигались через двор, сделали ее несколько тяжеловесной и медлительной. Но как бы то ни было, я удостоился шагать с ней рядом и не утратить ее до тех пор, пока мы не достигли автобусной остановки. Здесь Сачико уселась на лавку, а я примостился рядом, ощущая ее близость всем своим существом — если не материальным, то эмпирическим, и если не наяву, то в мечтах. Подошел нужный ей номер, она взошла по ступенькам и, обернувшись, помахала мне рукой. Возвращаясь обратно к дому, я, как и прежде, не оглядывался по сторонам. Не оглядывался, несмотря на то что все юные ненавистники Сачико находились на своих местах — каждый перед входом в свою лачугу и каждый с обломком кирпича в руке. Этих битых кирпичей в нашем дворе валялось предостаточно, они остались после постройки дома, и никто не потрудился убрать их. Я не повернул головы, даже когда меня принялись дружно и ловко обстреливать этими кирпичами, и, хотя методичные удары были весьма болезненны, нисколько не прибавил шагу. Я продолжал двигаться не спеша и торжественно — в том самом темпе и ритме, которые были заданы сандалиями Сачико в ту минуту, когда она ввела меня в нашу общую, сначала бывшую моей, а затем ставшую ее, комнату. Я продолжал идти точно так же, как прошел весь путь рядом с моей повелительницей от порога этой комнаты до автобусной остановки. Я не замедлил шага, не повернул головы ни вправо, ни влево и не оглянулся назад. Я шел, а глаза мои были обращены к тому окну, в которое незадолго перед этим мы оба выглядывали. Теперь в сердце моем звучала тихая мольба о чуде: я просил, чтобы лицо Сачико явилось в обрамлении оконной рамы, подобно лику Святой Девы, что красуется, осиянная нимбом, на иконах в русских церквах.

Чудо не состоялось, и ничье лицо не обрисовалось в проеме окна, на которое были устремлены мои взоры. Зато рядом, в окне той комнаты, что прежде принадлежала моей сестре, а теперь была занята квартирантом, появилась голова мужчины. Это был Дмитрий Афанасьевич. Он смотрел на происходящее во дворе прозрачными голубыми глазами, лишенными всякого выражения. Я заметил, что губы его были раздвинуты в привычной хищной усмешке. Мне даже показалось, что я вижу его сияющие и прекрасные до изумления зубы.

На мое счастье, дома, кроме Дмитрия Афанасьевича, никого не было. Когда я поднялся по лестнице, он уже стоял в дверях квартиры, поджидая меня. Я был измучен и поэтому без лишних слов прошел в спальню родителей, которая временно сделалась детской. Едва я опустился на кровать, как Дмитрий Афанасьевич вошел за мной следом, поискал глазами стул и, не обнаружив такового, уселся на подоконник. Из кармана брюк, которые сверху были на удивление узки и плотно обтягивали его стройный торс и ляжки, а ниже колен расширялись наподобие двух длинных расклешенных юбок, теперь называемых макси, Дмитрий Афанасьевич извлек серебряный портсигар. Нажатием кнопочки он заставил крышку портсигара откинуться и достал папиросу — русский вариант сигареты, сильно укороченной против обычной и укрепленной в полом картонном мундштуке, гильзе, — постучал ею по крышке портсигара, чтобы табак уплотнился, затем из кармана рубашки вытащил серную спичку и чиркнул ею о подошву ботинка. Спичка вспыхнула ярким и даже несколько грозным пламенем — во всяком случае, таким оно представилось в голубоватых вечерних сумерках. Дмитрий Афанасьевич закурил папиросу, глубоко затянулся, а затем обратился ко мне сухим и официальным тоном:

— Ты и завтра собираешься провожать Сачико?

— Да, — произнес я твердо.