Хозяин колодцев - Марина Дяченко

«Ты не хочешь уступить мне?» — спросит Анита. Как не раз уже спрашивала.

«Пойми меня», — попросит Юстин.

«Не понимаю, — скажет Анита. — Одно дело — флажок на верность Звору… А другое дело — на верность жене… Ведь и у меня будет такой же флажок! Ведь я тебя люблю, в отличие от Звора! Я не потребую от тебя злого!»

«Флажок — зло», — скажет Юстин.

«Нет, — скажет Анита. — Флажок — это средство. Огонь не может быть злом потому только, что людей сжигают на площадях».

Юстин не найдется, что сказать. В это время Анита, в своей обиде похожая на обманутого ребенка, вытащит откуда-то круглую прозрачную льдинку, взглянет на солнце…

Развилка дуба была пуста. Осыпался потревоженный ветром снег.

Он часто думал о деде. Как он там? Как перезимует? Наступила весна. Разбойники отощали и обносились. Среди добычи, перекочевывающей в мешки ночных визитеров, больше не было ни золотых украшений, ни парчи — только грубое крестьянское полотно, оловянная утварь и стеклянные бусы. Юстин понимал, откуда они взялись.

Он ненавидел разбойников.

Иногда ему казалось, что он понимает их. Что разбойники — люди без единого флажка в душе. Даже тот флажок, что вырастает сам по себе в душе каждого человека и не велит убивать себе подобных — даже этот флажок у них втоптан в грязь.

Он знал, что с первым теплом уйдет отсюда. Уйдет в горы, где его не достанет князь Арунас, станет жить совсем один и, может быть, сумеет все-таки принять решение…

Не раз и не два он думал о том, как бы объяснить Арунасу, что Юстин не соперник ему. Что он никогда не заявит права на трон — а хочет спокойно жить в своем доме и помогать деду.

Но не Арунас вынес Юстину приговор, а Ушастый Звор, который был мудр и всегда поступал правильно. А в душе Арунаса цвел красный шелковый флажок, и никогда в жизни ему не отступить от мудрой правды Звора — потому что Арунасу кажется, что это его собственная правда.

Юстин просверлил дырочку в Анитиной монетке. Просверлил — и повесил себе на шею.

Сошел снег. Лопнули почки. Вернулись солнечные дни.

Однажды днем, когда разбойники спали после ночного налета, Юстин снова отправился за хворостом, однако собирать его не стал. Откопал заранее припрятанную сумку с едой и флягой, закинул за плечо — и пошел прочь. Туда, откуда явился поздней осенью.

Миновал овраг, где его непременно подстрелили бы, если бы не «лесные призраки». Шел и шел; с каждым днем становилось теплее, и однажды вечером Юстин услышал в чаще тоненькую песню эльфушей.

Сад цвел.

Эльфуши летали с ветки на ветку, с цветка на цветок. Смеялись. Не боялись людей — подпускали близко. Купались в пыльце.

Любили друг друга, прикрывшись прозрачными крыльями.

Юстин долго сидел на пригорке, невидимый. Смотрел, как дед бродит по двору — наводит порядок… Что-то мастерит…

Камень, лежавший на Юстиновой душе всю зиму, стал немного легче.

Он вернулся в сад. Расчистил место, развел костер — подальше от низко склоненных веток. Эльфуши не обращали никакого внимания ни на человека, ни на дым.

Тогда Юстин снял с шеи потускневшую монетку.

А кто предоставит страже беглого садовника Юстина, злодея и дезертира, тому положена награда — сто монет — за живого или мертвого.

«Как я скучала по тебе, — скажет Анита. — Каждый день, каждые полдня, каждые четверть дня… Мне казалось, что я больше никогда в жизни не буду счастлива».

«Я люблю тебя», — скажет Юстин.

«Ты знаешь, что сегодня за ночь? — спросит Анита. — Ночь легкого воздуха, сегодня все ночные птицы поднимаются выше обычного, а нетопыри — до звезд… Кого этой ночью благословят эльфуши — тоже сможет немножко полетать… Так рассказывают…»

Она будет говорить, а Юстин молчать. Ее волосы будут течь, как время, сквозь его пальцы.

Ведь он так и так никогда не изменит Аните, даже в мыслях.

Эльфушей вокруг соберется больше, чем звезд, они слетятся тучей, завертятся в воздухе хороводом, зазвенят свое извечное «тили-тили», и легкий ветер пойдет от стрекозиных крыльев, от плащиков, вытканных пауками, от широких невесомых рукавов…

Люди, которые дают друг другу обет на веки вечные — разве они не подобны тем, в чьих душах стоит флажок?

Он будет видеть ее лицо и россыпь звезд в траве; а потом он будет видеть ее лицо — и россыпь светлячков в небе…

Ведь не чужому человеку он доверяет свою драгоценную свободу — любимому человеку! Единственно возможному, необходимому человеку…

Счастье взорвется в нем синими и желтыми огнями. Воздух будет, как молоко, и теплый ветер понесет мимо белые лепестки…

И запах весны поднимется, как зарево…

Десять лет в одиночестве, двадцать лет в одиночестве, тридцать лет в одиночестве и сожалении, потому что вот он костер и вот она монетка. И на этот раз все равно, упадет она орлом или решкой.

Много лет она будет ждать его по ту сторону костра. Ждать, пока он решится.

Много лет он будет молча смотреть в огонь.

Много лет он будет одинок, озлоблен и гоним, как волк, перед которым вдруг возникают в спасительной чаще — красные шелковые флажки.

ЭПИЛОГ

Его все-таки поймали. Его везли в клетке, будто зверя; на него показывали пальцами — он был страшен.

Им пугали детишек.

Его втихомолку жалели. О нем шептались, что он был добрый разбойник, благородный разбойник, и все, что силой отнял у алчных, отдавал потом слабым…

А он сидел, выпрямив спину, глядя поверх голов, будто ничего вокруг не замечал — знаменитый Юс Садовник, двадцать с лишним лет бывший ночным повелителем страны, разбойник столь легендарный, что умные люди говорили не раз: никакого Юса Садовника нет, его давно убили, и с тех самых пор любой разбойничий атаман по традиции называется Юсом — чтобы внушать страх…

И вот его поймали. Долго охотились, долго травили — и выманили старого лиса из норы.

Клетка с разбойником приехала в столицу, окруженная утроенным против обычного конвоем. До последней минуты боялись побега — ведь известно было, что Юс Садовник имеет волшебную возможность исчезать, будто пар.

Однако исчезнуть на этот раз ему не удалось. Клетка въехала во двор княжьего дворца; натянулись цепи, и закованного в колодки разбойника повели наверх — показать князю.

Князь, седой уже и сгорбленный, сидел в высоком кресле с волчьими мордами на подлокотниках. При виде знаменитого разбойника встал, с какой-то даже торопливостью подошел поближе, всмотрелся — и вдруг улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался: