Станция на горизонте - Эрих Ремарк

- Пожалуйста, отвезите меня домой.

Курбиссон вздрогнул и сделал шаг вперед. Потеряв самообладание, он положил руку на дверцу и выдавил из себя:

- Мадам... вы едете со мной...

Кай смерил его взглядом.

- Некоторое время назад вы позволили себе бестактность, если принимать вас всерьез, то сейчас вы компрометируете даму. - Он цепко держал молодого человека в поле зрения и хотя казался небрежным и рассеянным, на самом деле был начеку и готов к защите.

Однако выходка Курбиссона не осталась не замеченной другими. Фиола, Льевен и О'Доннел уже подходили к этой группе. Фиола взял молодого человека за руку выше локтя и увел. Тот пошел, не сопротивляясь.

Кай сел в машину и отпустил тормоза. Его кровь пела тихим, высоким голосом мотора, работающего на полную мощность; в один миг он оказался выхвачен из своего окружения и с чувствительностью магнитной стрелки обрел уверенность в том, что ему предстоит приключение, которое выходит за пределы условностей и логически допустимого и требует от него полной отдачи. Сам того не желая, он уже на это настроился, ибо его преимуществом была жизнь без застывшего сгустка чувств, поток чистой крови, сохранившей незамутненным инстинкт - этого надзирателя за ощущениями, который уже трубит в рог, когда они еще безмятежно спят.

Он обернулся к Лилиан Дюнкерк так, будто только что перебросился с ней несколькими безобидными словами, и взялся за рычаг переключения.

- Вторая скорость - наверху справа?

Она кивнула.

- А третья - с другой стороны?

- Да...

Лилиан Дюнкерк не упоминала о происшествии. Она показала, куда ехать, и машина быстро проскользнула по авеню и въехала в квартал вилл. Кай остановился перед уединенным домом, притаившимся среди пальм и эвкалиптовых деревьев.

Ни один из них не обронил на сей счет ни слова, однако они сразу вместе направились к дому по заросшей виноградом каменной галерее. Мрачный, массивный темно-коричневый портал надвигался на них, маня прохладой, а когда они подошли ближе, дал им возможность заглянуть вовнутрь и рассмотреть отдельные вещи.

Нижние комнаты располагались вровень с землей, ступенек почти не было. Вилла не замыкала собою парк, он незаметно переходил в ее стены и ковры, которые не наводили тоску, поскольку не были от него отделены. Лишь немногие предметы обстановки нарушали тихую гармонию плоскостей; окна казались огромными картинами, запечатлевшими ландшафт за стенами.

Дерево повсюду было потемневшее, ковры старые и выцветшие. Но никаких резких тонов. Пастель, посреди которой только окна отражали в красках парк и небо.

Из своего кресла Кай мог видеть этот запущенный парк. Спереди - газон и разросшийся тис, затем скальные дубы, акации и несколько кипарисов. В кустах - изъеденные ветром, искрошившиеся нимфы, на лужайке - Пан, играющий на флейте. Время о них забыло.

В комнату вошла Лилиан Дюнкерк, успевшая переодеться. Она проследила за его взглядом.

- Парк заглох, мне часто это говорят, но я не могу решиться отнять у него свободу. Его боги - терпеливые и тихие. Не надо садовыми ножницами мешать их умиранию. Пусть бы парк накрыл их собой - по мне, это было бы лучше всего.

Кай подхватил ее мысль.

- Не надо пытаться спасти то, что отжило свой век. Музеи это подтверждают. Прелесть Афины там покрывается пылью под стеклом или в залах со стеклянным потолком.

- Как прекрасно было бы, если бы от них ничего не осталось, кроме легенды.

- Это лишило бы тысячи людей чувства собственного достоинства и куска хлеба - всех тех, кто вещает об этом с кафедр или ищет какой-нибудь обломок, какого другие еще не знают.

- Вот так выглядит ныне бессмертие...

- Бывает и хуже. В Британском музее. Египетские цари, которые хотели гарантировать себе даже физическое бессмертие. Их мумии там выставлены напоказ, как пестрый ситец у торговца на тихоокеанских островах. Справедливое наказание. Каждый может на них смотреть. Они бессмертны.

- Есть хорошее стихотворение на эту тему.

- И плохие пропагандисты, которые уже одним своим здешним существованием убедительно показывают, что наверняка не знали бы, что им делать с бессмертием.

- Не слишком ли зло мы шутим?

- А что нам еще остается?

- Остается ли что-то вообще?

- Насмешка, возможно, проясняет, но все же не разрушает...

- Остается ли что-то?

- Ничего бессмертного...

- И все-таки...

- Вечное... - Кай сказал это легко, без всякого пафоса.

Лилиан Дюнкерк восприняла его ответ как комплимент. И нашла верный тон, чтобы прибавить:

- Чай будем лить здесь.

Кай не пытался плести беседу дальше, хотя она оборвалась атакой точке, где легкое влечение к диалектике, которая дремлет во всех парадоксах, вполне могло было подстрекнуть опытного фехтовальщика еще немного продлить эту увлекательную умственную акробатику, однако у беседы был свой стиль, и хотя крутой поворот придал ей другое направление, продолжать ее значило обнаружить склонность к болтовне или тщеславию. Почти внезапный переход был ловушкой, способной побудить краснобая и человека настроения к сентиментальности и тем разоблачить. Бывают ситуации, когда следует только молчать, - тогда они созревают гораздо легче, чем в перетряске слов.

Они продолжали разговаривать на другие темы, о всяких мелочах - о чае, японских картинках и книгах, об автомобилях, о Сан-Себастьяне и оккультных проблемах. Лилиан Дюнкерк была вынуждена признать, как прекрасно аккомпанирует ей Кай, не сдавая собственных позиций. Она катила по ледяной дорожке фраз, легко перелетая в отдаленные области.

Кай не терял нити разговора, он закруглял, дополнял, обходил кругом, но с неизменной сдержанностью. Речь его замедлилась, как будто бы с наступлением сумерек, и в ней зазвучали личные ноты.

Они ощущались не в словах, а в тембре голоса, который придавал их содержанию особую окраску.

Лилиан Дюнкерк это чувствовала - на нее словно веяло ветром, теплым, южным и не слишком напористым. Она к нему прилаживалась, пытаясь угадать, во что он перейдет - в неспешное парение или в бурю. Они сидели в креслах друг против друга. Наступающий вечер делал их фигуры нечеткими, как утонченный фотографпортретист, лица немного расплывались, а руки мерцали светлыми пятнами, отражая огоньки сигарет.

Они втянулись в словесный поединок, все более напряженный и быстрый. Кай чувствовал, что у этой женщины ни один его выпад не останется без ответа и не уйдет в песок. Она отражала его атаки с очаровательной уверенностью, вызывая этим волнующее чувство, которое походило на легкое опьянение, чувство, что тебя понимают с полуслова и достаточно легкого прикосновения, чтобы ощутить ответное пожатие другой руки, - призыв к схватке, который именно и составляет таинство любви и родства крови, призыв скрестить оружие в одинаково высоком напряжении: ведь любить и разрушать - родственные понятия.

Разговор утратил логическую связь, его питали теперь потоки, не имевшие ничего общего с причинностью, питало лишь чувство, которое все улавливало и постигало еще до того, как разум успевал протереть очки.

Они балансировали на краю, они обесценивали слова - носители понятий, и бегло воспринимали их лишь как впечатления, картины, что мгновенно проскальзывают мимо.

Лилиан Дюнкерк наклонилась вперед. Рука ее перебирала нефритовое ожерелье, которое она показала Каю. Камни она приподняла, чтобы на них падал свет из окна. В этом неверном свете они казались темно-зелеными, почти черными. Только края сверкали, как морская гладь в ясные дни. В середине ожерелья красовался крупный александрит. Цвет у него был переливчато-розовый, но, когда она его опустила, он стал темно-лиловым, как стола католического священника.

- Он единственный джентльмен среди этих камней, так как он меняет цвет и приспосабливает его к окружению, и все же он выглядит богаче, чем они, и всегда сохраняет стиль.

Окна, смотревшие на террасу, доходили до полу. Они были открыты. Воздух и вечер вливались в комнату, создавая определенный фон. Лилиан Дюнкерк встала и оперлась о кресло. Освещена была только ее рука, тело тонуло во тьме угла. Рука красиво лежала на спинке кресла, длинная и гибкая, словно живое существо: казалось, она дышит.

Из темноты она заговорила с Каем - медленно, спокойно, звучным голосом. Последние лучи света гладили ее руку. Она взялась за ожерелье, приподняла его, - красочный отблеск александрита лег ей на запястье. От вида этой руки перехватывало дыхание сильнее, чем от всей фигуры. Но ее голос начинал околдовывать.

Лилиан Дюнкерк обращалась к Каю. Запиналась, куда-то уходила, возвращалась обратно, слова ее становились все опасней и многозначительней. Кай уступал ей в мелочах, сводил разговор к безобидно-обычному, что становилось очень личным. Ни разу не позволил он себе клюнуть на "что", он знал "как" и сохранял спокойствие. Наступила минута, когда рутина властно требовала действия, но он понимал, что на карту поставлено нечто большее, и продолжал непринужденно болтать.