Память, говори (пер. С. Ильин) - Владимир Набоков

3

Я охотился на бабочек в разных краях и обличьях: стройным мальчиком в гольфных шароварах и матросской шапочке, тощим космополитом-изгнанником в фланелевых штанах и берете, пожилым толстяком без шляпы и в трусиках. Большая часть стекленых ящичков с моими поимками разделили участь нашего дома в Выре. Тех, что хранились в нашем петербургском жилище, как и малый вклад, сделанный мною в Ялтинский музей, несомненно поел ковровый жучок или иной домашний вредитель. Начатая мною в изгнании коллекция южно-европейских видов сгинула в Париже во время Второй мировой войны. Все мои американские поимки с 1940 по 1960 год (несколько тысяч образцов, среди которых немало больших редкостей и разновидностей) хранятся в Музее сравнительной зоологии, Американском музее естественной истории и Энтомологическом музее Корнелльского университета, где им, конечно, спокойнее, чем было бы в Томске или Атомске. Невероятно счастливые воспоминания, вполне, в сущности говоря, сравнимые с воспоминаниями моего русского отрочества, связаны у меня с исследованиями в МСЗ, Кембридж, Масс. (19411948). Не меньшее счастье доставили мне многочисленные ловитвенные поездки, в которых я за двадцать лет обшарил, отправляясь в них почти каждое лето, большую часть штатов принявшей меня страны.

В Джексон-Хоул и в Большом Каньоне, на горных склонах над Теллуридой, Коло., на знаменитой сосновой пустоши под Олбани, Нью-Йорк, обитают и будут обитать, в поколениях, куда более многочисленных, чем очередные переиздания, бабочки, которых я описал как новых. С несколькими моими находками работали другие исследователи, некоторые были названы мои именем. Одна из них, пяденица Набокова (Eupithecia nabokovi McDunnough), которую я взял как-то ночью 1943-го на венецианском окне в доме Джеймса Лафлина, самым что ни на есть философическим образом умещается в тематическую спираль, начавшуюся в лесу над Оредежью году в 1910-ом, – а то и раньше, быть может, на той речке в Новой Земле, полтора столетия назад.

В отношении множества человеческих чувств и стремлений, тщеславия и достижений немногое способно превзойти энтомологические исследования по богатству и напряженности волнения. С самого начала в них угадывалось обилие перезванивающихся граней. Одна из них – острая потребность быть одному, потому что любой спутник, даже самый тихий, посягал на сгущенное упоение моей манией. Ее удовлетворение не допускало ни компромиссов, ни исключений. Мне было лишь десять лет, а гувернантки и гувернеры знали уже, что утро всецело принадлежит мне, – и благоразумно держались в стороне.

По этому поводу вспоминаю визит к нам моего школьного товарища, мальчика, к которому я был привязан и с которым мы нередко играли, получая удовольствие от общества друг друга. Как-то летом, – году, кажется, в 1913-ом, – он явился к нам поздно вечером из города. Отец его недавно погиб в катастрофе, семья была разорена, и, за недостатком денег на железнодорожный билет, отважный паренек проделал верст сорок на велосипеде, чтобы провести со мной несколько дней.

На другое утро я сделал все возможное, чтобы без его ведома покинуть дом ради утренней прогулки. Не позавтракав, в отчаянной спешке, я собрал сачок, коробочки для поимок, склянку с эфиром, и через окно выбрался наружу. Углубившись в лес, я почувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, с дрожью в икрах, со жгучими слезами в глазах, и сквозь призму стыда и отвращения к себе представлял моего бедного друга с его большим бледным лицом и траурным галстуком, валандающимся в знойном саду, треплющим от нечего делать пыхтящих собак – и изо всех сил старающимся как-нибудь оправдать мое отсутствие.

Разрешите мне беспристрастно рассмотреть моего демона. Никто, кроме родителей, толком моей одержимости не понимал, прошло немало лет, прежде чем я повстречал другого такого же страдальца. Едва ли не первый затверженный мною урок состоял в том, что полагаться на других в рассуждении роста моей коллекции никак не следует. Одним летним вечером 1911 года ко мне в комнату явилась с книгой в руках Mademoiselle и, заговорив о том, что ей хочется показать мне, как остроумно обличает Руссо зоологию (в противовес ботанике), успела настолько углубиться в гравитационный процесс погружения своего туловища в кресло, что мой отчаянный вопль уже не смог его остановить: на сиденьи я оставил накрытый стеклом ящик с длинной, прелестной серией больших белянок. Первая реакция Mademoiselle была реакцией уязвленного самолюбия: уж конечно не ее вес следует обвинять в повреждении того, что она на самом-то деле попросту уничтожила; вторая состояла в попытке утешить меня: Allons donc, ce ne sont que des papillons de potager! – и только усугубила мое горе. Недавно купленная у Штаудингера сицилийская пара оказалась раздавлена и разодрана. Огромный экземпляр из Биаррица был весь искромсан. Загублены были некоторые из лучших моих местных поимок. Впрочем у этих аберрация, напоминавшая канарскую расу вида еще могла быть залечена несколькими каплями клея, а вот драгоценный гинандроморф – слева самец, справа самочка, – у которого оторвались крылья и даже следов не осталось от брюшка, погиб окончательно: пристроить на место крылья было еще возможно, но как теперь докажешь, что вся четверка принадлежала этому безголовому тораксу на гнутой булавке? На другое утро бедная Mademoiselle, напустив на себя таинственность, отправилась в Петербург и вернулась под вечер, привезя мне (“кое-что получше твоих капустниц”) банальную уранию на гипсовой подставке. “Как ты обнимал меня, как плясал от радости!” – восклицала она десять лет спустя, изобретая новехонькое прошлое.

Наш сельский доктор, которому я, отправляясь в заграничное путешествие, оставил на попечение драгоценные куколки редкой ночницы, написал мне, что они отлично вылупились, но на самом деле их, вероятно, пожрала мышь, ибо по моем возвращении старый обманщик преподнес мне каких-то заурядных крапивниц, которых, верно, второпях, наловил в своем же саду и напихал в ящичек для выкармливания в виде приемлемой подмены (это он так думал). Все же лучше был наш кухонный мальчик, энтузиаст, порой занимавший у меня снаряжение и возвращавшийся часа через два с сачком, в котором бурлила беспозвоночная живность наряду еще с кое-чем. Распустив устье перехваченного веревочкой сачка, он, как из рога изобилия, вываливал свои трофеи – куча кузнечиков, песок, разломанный надвое гриб, рачительно подобранный по дороге домой, еще кузнечики и единственная оббитая белянка.

В сочинениях больших русских поэтов я нахожу только два лепидоптерических образа, обладающих подлинно чувственным качеством: безупречное изображение Буниным несомненной крапивницы:

И так же будет залетатьЦветная бабочка в шелку –Порхать, шуршать и трепетатьПо голубому потолку.

и фетовскую “Бабочку”, произносящую:

Надолго ли, без цели, без усилья,Лететь хочу?Вот-вот, сейчас, сверкнув, раскину крыльяИ улечу.

В поэзии французской поражают известные строки Мюссе (“La Saule”):

La phalиne dorй dans sa course lйgиreTraverse les prйs embaumйs

являющиеся абсолютно точным описанием сумеречного полета геометриды, называемой в Англии Orange moth; и еще у Фарга есть чарующе удачная фраза (в “Les Quatres Journйes”) о саде, в котором при наступлении ночи se glace de bleu comme l'aile du grand Sylvain (тополевая ленточница). А из очень немногих истинно лепидоптерологических образов в английской поэзии любимейший мой создан Браунингом:

Отец и мать автора, Елена Ивановна Набокова, рожденная Рукавишникова (18761939) в 1900 году, на парковой террасе в Выре, их поместьи в Петербургской губернии. Березы и ели парка за моими родителями принадлежат к той же декорации позднего лета, что и листва на фотографии со с. 64.

– --------------------------------------------------------------------------

Мой брат Сергей и я в возрасте одного и двух лет, соответственно (выглядящие как один и тот же младенец – в паричке и без паричка), в декабре 1901 года в Биаррице. По-видимому, мы приехали туда из По, где жили той зимой. Сияющая мокрая крыша – вот все, что осталось в моей памяти от той первой поездки на юг Франции. За нею последовали другие: две в Биарриц (осени 1907 и 1909) и две на Ривьеру (осень 1903 и начало лета 1904).

Мой отец в возрасте тридцати пяти лет и я, семилетний, Петербург, 1906 год.

On our other side is the straight-up rock;And a path is kept 'twixt the gorge and itBy boulder-stones where lichens mockThe marks on a moth, and small ferns fitTheir teeth to the polished block(“By the Fire-side”)

Поразительно, насколько мало внимания обращают на бабочек обычные люди. “Ни одной”, – спокойно ответил коренастый, путешествующий пешком с Камю в рюкзаке швейцарец, когда я намеренно, для осведомления моей недоверчивой спутницы, спросил у него, не заметил ли он каких-либо бабочек, пока спускался по тропе, на которой ты и я, за миг до того, упивались их обилием. Справедливо и то, что когда я вызываю в памяти образ определенной тропинки, запомнившейся мне в мельчайших деталях, но принадлежащей к лету 1906-го – предшествующему, то есть, дате, которая стоит на первом из местных моих ярлыков, – и с тех пор ни разу больше на посещенной, я не могу различить ни одного крыла, ни одного взмаха, ни одного лазурного вспорха, как будто некое злое заклятье пало на адриатическое побережье, обратив всех его бабочек в невидимок. Именно это ощутит, верно, энтомолог, бредущий обок торжествующего, уже содравшего шлем ботаника, средь уродливой флоры параллельной планеты, и не видящий окрест ни единого насекомого; вот так же (странное доказательство того странного факта, что скуповатый постановщик при всякой возможности использует обстановку нашего детства как готовую декорацию наших взрослых снов) вершина приморского холма в одном из моих возвратных ночных кошмаров, куда я тайком протаскиваю из бодрствования мой складной сачок, пестрит чабрецом и донником, но напрочь лишена всех тех бабочек, которые непременно должны на ней быть.