ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете - Юра Окамото

Основателю было всего лет сорок на вид, был он толстоватый, в костюме, в очках и выглядел совсем как обычный японский бухгалтер, только похитрее. А в биографии указывалось, что он не так давно приехал из Америки, где учился на экономическом, много общался с представителями величайшей расы и из первых рук добыл свою истину. Дальше следовала масса статей, разъясняющих доктрину и подчёркивающих, что, хотя все японцы и являются, по сути, евреями, в новое правительство возьмут только первых учеников. А на последней странице — неизменный в таких брошюрах номер банковского счёта: присылайте, мол, кому не жалко.

— Ну, понял? — сказал хозяин, ставя на стол долгожданную тарелку.

Я нерешительно вякнул, что если и действительно правлю миром, то этого пока не заметил.

Хозяин сухо усмехнулся.

— Ты с другими евреями связь-то поддерживаешь? Нет? А что ж ты тогда хочешь? Еврейская сила — в единении! Ищи евреев, они везде есть. Еврей еврею — лучшая опора.

Я вдруг подумал, что если так, то хозяин как прямой потомок мирового еврейства охотно поможет мне с насосом, а, если повезёт, может, и за еду не возьмёт. Проглотив последний кусок, я изложил ему свою проблему.

— Насос? — буркнул хозяин. — Нету у нас насоса. Сломался.

На лице его вдруг появилось какое-то другое выражение, словно у ручного феникса отказала система зажигания.

Я расплатился, попрощался и вышел на улицу. Скрипнув пружиной, закрылась дверь. Но я всё же успел услышать, как он бормочет про себя:

— Тоже мне, еврей. Один, без насоса, на велосипеде по горам разъезжает…

37. ДЕЛО О СПУЩЕННЫХ ТРУСАХ И КИОТСКОЙ БАШНЕ

В школе, где учатся мои дети, недавно произошла такая история. Несколько пятиклассников перед уроком физкультуры начали хвастать, у кого какие трусы, и демонстрировать их друг перед другом, приспуская шорты. «У меня в клеточку!» — «А на моих машинка!» — «А на моих — Ампанман!» — заявил один ребёнок, передвигающийся на инвалидном кресле. Для неискушённых поясняю: Ампанман — булкообразный супермен японского мультфильма для дошкольного возраста, имя которого в буквальном переводе звучит так: «Человек-Булка со Сладкой Бобовой Начинкой». Поскольку инвалид сам показать свои трусы не мог (или не хотел — кто теперь разберёт?), а взглянуть на Ампанмана хотелось всем, кто-то дёрнул его штаны вниз, трусы слезли тоже, обнажив не только пресловутого Ампанмана, но и самое дорогое. Все похихикали, трусы и штаны были возвращены на полагающееся место, и дело вроде бы на том и кончилось.

Но одна из матерей, услышав от сына эту историю, решила спросить у учителя, не обиделся ли тот паренёк с инвалидностью. Учитель, узнав о происшедшем от неё, немедленно доложил обо всём директору, который страшно испугался огласки, а то и суда, тут же созвал Комиссию по Разработке Курса Дальнейших Действий по Делу о Трусах и Самом Дорогом, вся компания была вызвана в кабинет директора и допрашивалась десятком учителей в течение трёх часов, во время которых детям нельзя было даже сходить в туалет. Вопросы задавались одни и те же: «Ты смеялся, когда увидел самое дорогое инвалида?», «Тебе было смешно потому, что он инвалид?» И самое главное: «То, чем вы занимались, было идзимэ?»

Слово идзимэ появилось в начале восьмидесятых годов, очевидно, под влиянием Запада, и является наиболее близким японским эквивалентом английского слова bullying, означая издевательство нескольких учеников над одним.

В 1979 году произошла нашумевшая история с самоубийством школьника, который в предсмертной записке написал, что к смерти его подтолкнуло идзимэ со стороны одноклассников. По уверениям моих друзей-японцев, в восьмидесятые почти каждый в классе в то или иное время подвергался травле. К 2007 году даже государственная статистика гласила, что идзимэ существует в 40 процентах школ. Были организованы комитеты по борьбе, школам стали вменять в обязанность предотвращать и искоренять, и ныне по количеству народа, так или иначе кормящегося от этого концепта, Япония наверняка стоит на первом месте в мире.

Оглядываясь на свои советские школьные годы, я не могу найти эквивалента японскому идзимэ. Разумеется, издевательства были, но они никогда не были издевательствами всех (или хотя бы многих) против одного. Класс был всегда разбит на группы по модели советских взрослых, организованных в группы своих, и совершенно одиноких там просто не было — как, кстати, их не было и в Японии лет сорок назад. Помню, был парень, от которого почему-то постоянно воняло дерьмом. Он занимал, пожалуй, одно из последних мест в иерархии, но даже у него был друг, наоборот, болезненно чистоплотный, который, пока над тем измывались, робко соболезнуя, стоял рядом. Были и драки, но они всегда были или один на одного, или (реже) многие против многих, причём толпа зрителей всегда стояла и следила, чтобы всё было честно. Быть может, мне просто повезло, но японского идзимэ — когда те, кого ты считал своими друзьями, вдруг делают вид, что ничего не замечают, или тоже оборачиваются против тебя, — просто не было.

Теперешняя японская образовательная система вообще устроена очень странно. Дети не могут выбирать, с кем им сидеть вместе за партой — это определяется жребием, причём раз месяца в три происходит новая жеребьёвка, и каждый год классы тасуются между собой так, что полностью меняется состав каждого. При этом и в школьных текстах, и в рацеях учителей одноклассников называют не иначе как друзьями. С целью создать единый и сплочённый коллектив с пресловутой японской гармонией государство в лице школьной администрации как бы берёт на себя выбор твоих друзей, а твой собственный не признаёт. Одновременно школа полностью узурпирует всякое видимое насилие, уже к концу первого класса успешно искореняя практически все кулачные драки, говоря тебе каждый раз: «Как ты можешь ударить друга?» В результате все доморощенные способы регулировать насилие — как, например, «двое дерутся, третий не мешай» — оказываются вне закона.

Судя по воспоминаниям тех людей, которым сейчас под шестьдесят, в прошлом всё было не так. Классы были, как и в России моего детства, раздроблены на группы с парнями покрепче во главе, были примерно те же негласные законы, те же кольца зрителей, те же работающие, хоть и не всегда морально высокие, способы разрешения разногласий, и термина «идзимэ» как такового не существовало. Что же случилось с тех пор?

Есть хороший японский анекдот. Откуда открывается лучший вид на город Киото? С Киотской башни. Почему? Потому, что с неё её же не видно. Советская государственная система была хороша там, где она не функционировала или почему-либо не срабатывала, давая детям возможность выстраивать другую, несанкционированную мораль. У теперешней японской системы таких слепых пятен гораздо меньше.

История с трусами всё же рассосалась — мать инвалида, узнав о происходящем, пришла в школу и заявила, что сын вовсе не чувствует себя обиженным. Но к тому времени комиссия из десяти учителей уже успела обойти дома предполагаемых виновников и устроить настоящую истерику перед крыльцом каждого, практически вопя на матерей: «Разберитесь со своими детьми». Жертвы трёхчасового допроса до сих пор не пришли в себя. Одному из них, мальчику высокому, неглупому и большому любителю японской истории, который в былое время был бы неоспоримым лидером любого класса, я задал тот же самый вопрос: «Это было идзимэ?» Тот ответил, что нет. Тогда я спросил, а что такое идзимэ. Тот немного подумал, потом взглянул мне в глаза. И с неожиданной грустью в голосе, словно одной фразой оценивая всю свою школьную жизнь, ответил: «Это когда много слабых измываются над одним сильным».

38. УМИРАТЬ В ОДИНОЧКУ

Я долго не проживу, — сказал я старику соседу под восемьдесят с хитрой, но немного грустной ухмылкой человека, который прожил всю жизнь, гоняясь за удовольствиями. Мы стояли перед калиткой моего дома — я курил, а старик почему-то решил прервать свою каждодневную прогулку вокруг квартала, чтобы рассказать мне о Цусимском сражении, периодически прерывая рассказ словами: «И этого не знаешь?» Старик проработал всю жизнь на телевидении, снимая документальные фильмы, и во время волнений шестидесятых бегал с камерой за студентами — вместо того чтобы бросать в полицейских коктейли Молотова, как поступил бы в то время каждый уважающий себя человек.

— Это почему ещё не проживёшь? — спросил тот.

— Да курю много, — ответил я, стряхивая пепел самокрутки, вставленной в купленный на барахолке мундштук из слоновой кости — наверняка не многим моложе моего собеседника.

— Да проживёшь! — тот махнул рукой. — Я всю жизнь курю, отец вон в девяносто умер и только последний год курил поменьше — пять штук в день. Знаешь три главных порока? — вдруг спросил он, глядя мне прямо в глаза. Ухмылка в его собственных стала ещё хитрее.