Глаза погребённых - Мигель Астуриас

— Будто реку остановили, чтобы вышла из нее прекрасная сирена! — галантно заметил один из пассажиров; именно с ним обменялась в пути несколькими словами юная путешественница в темных очках, направлявшаяся к двери вагона. Кто знает, слышала ли она его или не слышала, но, во всяком случае, когда он хотел помочь ей нести чемодан, девушка искоса взглянула на него. Только этому пассажиру она сказала, как ее зовут, и сообщила, что назначена директрисой смешанной школы в Серропоме, куда и направляется сейчас.

Изо всех окошек высунулись головы пассажиров, пытавшихся узнать, почему стоит поезд. Подъем?.. Авария?..

— В машину попал песок? — завопил какой-то старик, но, видимо, для самоуспокоения тут же добавил: — Я этого, разумеется, не утверждаю!.. Лишь спрашиваю…

— На путях лежит дохлое животное, и, пока падаль не уберут, мы не тронемся… — послышался было другой голос, однако третий оборвал его:

— Дохлое животное — то, что болтает, а болтает оно потому, что язык не на привязи! Просто на этом перегоне произошел обвал. И мы чуть было не махнули на тот свет. Заставят теперь пересаживаться. Придется нам вылезти и пешочком обойти место обвала, а там уж сесть в другой поезд. Он придет за нами. Хорошо бы узнать, когда…

— Перестаньте спорить, это к добру не приведет! — взывала какая-то полуодетая толстуха; позванивая золотыми подвесками в ушах, она едва не вылезла из окошка — перегнулась так, что груди вот-вот вывалятся из выреза платья.

Когда люди выскажутся, страсти обычно утихают. Смолкли разговоры; нет ни гипотез, ни прогнозов, и тут зазвучала труба Страшного суда — некий спирит оповестил, что навстречу мчится никем не управляемый поезд и с минуты на минуту налетит…

— Мы спасемся лишь в том случае, если встречный разобьется в пути!.. — вещает спирит, однако никто не смотрит на него и никто его не слушает. — Спасайтесь кто может!.. Это безумный поезд!.. Мчится на всех парах!.. Без машиниста!..

И вот что-то приковывает внимание всех пассажиров, сгрудившихся у окошек. Все напрягли слух и зрение, все хотят понять: что же в конце концов происходит? Из вагона первого класса, последнего или предпоследнего, спускается невольная виновница переполоха и треволнений — сирена, ради которой посреди поля остановила свой бег человеческая река.

— Так вон из-за чего… из-за этой! — воскликнул мулат со слащавой, блестящей физиономией. — Не беспокойтесь, кабальерос! Все из-за того, чтобы слезла эта сова в шлепанцах.

«Уже приехала… сбрось очки… это тебя назвали совой… разве не слышишь?» — мелькнуло в мозгу путешественницы, как только она спустилась с подножки вагона и сделала по земле первые неуверенные шаги на высоких каблучках — тяжелые чемоданы давали себя знать.

«Уже приехала, слава богу, уже приехала, и теперь твои ноги на твердой земле — веди себя так, как тебе присуще, а не как пассажирка с отсутствующим взглядом, занимавшая твое место в вагоне — место по билету до 177-й мили. Пусть это кажется неправдой, но ты не садилась в поезд на Центральном вокзале. Нет! Кто-то другой принял твой облик и ехал на твоем месте, под твоим именем, в твоем костюме, с твоим багажом, и этот двойник не знал, что говорить, как себя вести, будто вспоминал чужие движения и жесты и робко подражал им…» Она говорила сама с собой, словно с призраком: «Тебе говорят, и ты отвечаешь, не отдавая себе отчета, когда ты — это ты, а когда вместо тебя другая — та, что вошла в вагон и заняла твое место, та, которую усаживали в вагоне, и подумать только, что ты сама помогала усаживать ту, другую. Казалось, у тебя уже не было сил, но ты подталкивала ее, требовала от нее покориться судьбе, боялась, что она останется, отстанет от поезда… Ты уже приехала… но это приехала та, другая… а ты осталась… осталась среди родственников и друзей, которые самоотверженно поднялись с постелей на рассвете и приехали проститься с тобой — наспех причесанные волосы, пахнущие мылом лица, невыспавшиеся глаза, — ты осталась в тех объятиях, что сжимали тебя в последний раз, ты осталась в тех глазах, что целовали тебя последним взглядом… Но в таком случае… кто же была она? Та, которая махала из окна вагона платочком, мокрым от слез; та, которая сказала «прощай!» провожающим — фигуры их на перроне все уменьшались и уменьшались по мере того, как скорость нарастала… Нарастала в твоем сердце?.. Ах! Это была тоже ты… Та, у которой сонными каскадами волосы ниспадали на еще не проснувшуюся, утренне-свежую кожу; та, у которой лицо девочки, и лишь уголки нежных губ чуть опущены, та, у которой под блузкой не стесненная корсажем грудь, свободная, упругая, трепещущая…»

Головы, шеи, лица, руки, шляпы, зубы, сверкающие белизной, а то и золотом, серьги в ушах, ремни с револьверами или мачете — все замерло в окошках и дверях вагонов, все ждут, когда тронется поезд»."»

«Сбрось очки… тебя и так назвали совой!.. Не слышишь?.. Сирена… Шлепанцы… Сова… Не оглядывайся, не обращай на них внимания!.. Смотри на тот красный флажок, что торчит в земле, неподалеку от шпал… Смотри, как его пламя оживляет желтый песок насыпи, по которой бегут синеющие рельсы, и как подчеркивает этот флажок игру красок: зелень лужаек, заливных лугов, деревьев, плантаций сахарного тростника и горных отрогов — охра и голубизна пробудились от вечного покоя, подчиняясь волшебным заклинаниям пылающего флажка…

Один человек сошел — и это ты… Станция флажка… Путевая миля 177… Итак, наступил час, когда ты с твоими чемоданами должна отойти от поезда — на подножку вагона второго класса взобралась супружеская чета негров — кожа с оттенком просмоленного брезента, у женщины волосы собраны тюрбаном и перевязаны ленточкой апельсинного цвета, а у мужчины длиннющий галстук, такой же яркий, как флажок, рдеющий на ветру… И больше ничего… Гудок… дымок… Гудок… дымок… Гудок… И эхом отзывается грохот… грохот вагонов, вновь пришедших в движение…»

Ушел поезд — и поле будто лишилось чего-то очень нужного, важного.

«Тебе придется оставить чемоданы или сбросить туфли…»- говоришь ты сама себе и подтаскиваешь чемоданы к высокому дереву, господствующему надо всей округой, как зеленый купол церкви. Туфли?.. Ты хмуришь брови… Очки сползают с носа… Нужно либо поправить их, либо снять — так дальше идти нельзя… Но… как идти дальше, если каблуки вязнут в песчаных островках, по которым — с одного на другой — тебе приходится прыгать, балансируя, чтобы не попасть в лужицы; железнодорожная линия разделяет заливные луга и заросли фикусов — там, по ту сторону, тебя должны ожидать дрожки… Туфли и шляпка… Шляпка?.. Да, но если ты снимешь ее, в волосах начнет резвиться ветер…

Здесь нет станции, нет никого, чтобы спросить о долгожданных дрожках. Ни здания, ни названия. Остановки, отмеченные флажками, не имеют названий. Они — души бесплотные и безымянные. И бездушные…

«Но все же кто-нибудь сюда заглядывает… — думаешь ты, с трудом добравшись до фикусового дерева, под тяжестью чемоданов буквально отрываются руки. — Должен ведь прийти сюда путевой обходчик; кто-то должен смотреть за флажком — этим единственным живым существом, да, он казался живым благодаря своему алому цвету — цвету крови, и еще потому, что развевался, как плащ тореро, над безмятежными полями, над поймами, уже кое-где ослепшими: испарилась в них вода… Кто-нибудь должен все-таки прийти, и тогда узнаешь, где же экипаж».

Нет, это не он. К флажку подошла женщина. Голова повязана какой-то тряпкой, поношенное платье, босые ноги. На желтом лице — печать всех болезней этих болотистых мест и беспросветной нищеты. Она рывком выдернула из земли флажок, но никак не может его свернуть. Вырывает ветер. Флажок сопротивляется, вздувается, вывертывается, будто детский воздушный змей. Наконец свернула она флажок, засунула под мышку и пошла… Ветер треплет ее платье, ощупывает, приподнимает, тискает в своих объятиях, ищет и ищет, куда она спрятала флажок. Ветер никогда не признает себя побежденным. Иногда кажется, что ветер держит женщину, не дает ей идти вперед. Должно быть, она живет где-то неподалеку и сейчас направляется к дому, с трудом передвигая ноги, вздымая пыль.

«Иди! Беги за ней! Догони ее! Узнай у нее о дрожках! Не хочешь? Тебя все еще мучает мысль о том, что в вагоне ты (или не ты) забыла букет камелий?..»

Безотрадна станция, да и нет здесь станции, безответно чистое поле — нет здесь ни телефона, ни телеграфа, — нет никакой возможности сообщить на ближайшую остановку, что ты забыла в вагоне первого класса самое ценное из твоего багажа… алые камелии… ее или твои?

Забыла?.. Сомнительно!.. Это было бы ужасно!.. Нет, нет! Это было бы ужасно! Букет, очевидно, упал на скамью, когда ты поднялась, чтобы снять чемодан; упал на скамью букет алых камелий, приколотый на груди, — «словно сердце пламенеет», сказал сеньор, который ухаживал за тобой и вручил свою визитную карточку. А может быть, ты уронила букет в тамбуре, когда выходила?